И вот он и впрямь добирается до Ниццы — совершив стремительный побег по Карнизу, по горам, машину то и дело заносит, и резина мягко верещит над прогретыми солнцем пропастями, все хвосты сброшены еще на пляже, где ему хватило предусмотрительности одолжить своему корешу Клоду, помощнику повара примерно его роста и сложения, свои новехонькие псевдотаитянские плавки, и пока филеры за этим Клодом наблюдали, найти черный «ситроен» с ключами в зажигании, раз плюнуть, толпа, — и вкатывается в город в белом стильном костюме, темных очках и мягкой панаме Сидни Гринстрита. Не то чтобы он незаметен в толпах военных и мамзелей, уже перелатавшихся в летние платья, но машину он бросает на пляс Гарибальди, направляется в бистро на старо-Ниццевой стороне «La Porte Fausse»
[132]
и не спеша хавает булочку с кофе, а уж после отправляется на поиски того адреса, что дал ему Свиристель. Это оказывается древний четырехэтажный отель, в парадных валяются ранние алкаши, и веки у них — что крохотные хлебцы, глазированные последними лучами закатного солнца, а летняя пыль величаво маневрирует в серо-буром свете, в улицах снаружи чувствуется летняя праздность, лето в апреле, пока мимо с гиканьем проносится великий водоворот передислокации из Европы в Азию, всякую ночь оставляя по себе множество душ, что льнут хоть чуточку дольше к здешним безмятежностям, так близко от слива Марселя, на этой предпоследней остановке бумажного циклона, что выметает их обратно из Германии, вдоль по речным долинам, да и начинает тащить уже из Антверпена и северных портов, потому что воронка набирает уверенности, предпочтительные маршруты проложены… Лишь для пущей остроты здесь, на рю Россини на Ленитропа нисходит лучшее ощущение, что способны принести сумерки в чужом городе: вот там, где свет неба уравновешивает электрический свет уличных фонарей, сразу перед первой звездой — некое обещанье событий без причин, сюрпризов, направление под прямыми углами ко всем направленьям, какие его жизни удавалось отыскивать до сих пор.
Ленитропу не терпится, уже не до первой звезды, и он входит в отель. Ковры пыльны, воняет бухлом и хлоркой. Туда-сюда скачут моряки и девушки, вместе и порознь, а Ленитроп параноидирует от одной двери к другой в поисках той, которой найдется что ему сказать. В номерах, обставленных тяжелым деревом, орет радио. Лестница тут, похоже, не отвесная, а кренится под неким причудливым углом, и свет, сбегающий по стенам, всего двух цветов: земли и листвы. На верхнем этаже Ленитроп наконец засекает старую мамашу-fетте de chambre
[133]
— та направляется в номер со сменой белья, очень белого в сумраке.
— Зачем вы уехали, — грустный шепот бьется, точно в телефонной трубке откуда-то издалека, — они хотели вам помочь. Они бы ничего дурного не сделали… — Волосы у нее подкручены совсем наверх, как у Джорджа Вашингтона. Она взирает на Лени тропа под углом 45° — терпеливый взор шахматиста на скамье в парке, очень крупный, щедрый нос с горбинкой и яркие глаза: она чопорна, крепка в кости, носки кожаных тапочек слегка загибаются вверх, на огромных ногах красно-белые полосатые носки, и потому она кажется неким полезным существом из какого-то иного мира, что-то вроде эльфа, который не только мастерит вам башмаки, пока вы спите, но и подметает немножко, ставит котелок на огонь к тому времени, как проснетесь, а может, у окошка и свежий цветок будет…
— Прошу прощения?
— Еще не поздно.
— Вы не понимаете. Они убили моего друга. — Но увидеть это в «Таймс» вот так — на людях… откуда ж тут реальность — реальность, способная его убедить, что Галоп не выскочит однажды из двери, здарованарод и застенчивая улыбка… эй, Галоп. Ты где был?
— Где я был, Ленитроп? Ну ты сказанул. — Его улыбка снова озаряет время, и весь мир свободен…
Ленитроп светит карточку Свиристеля. Старуха расплывается в неимоверной улыбке, два зуба, оставшихся у нее на всю голову, сияют под новыми лампочками ночи. Она большим пальцем тычет вверх, а потом показывает то ли победоносное V, то ли некий дремуче-пейзанский оберег от сглаза, чтоб молоко не скисало. Так или иначе, хмыкает она саркастично.
Наверху — крыша, посредине — вроде как надстройка. У входа сидят трое молодых людей с бачками апашей и молодая женщина с плетеной кожаной «колбасой», курят тоненькую сигарету с двусмысленным запахом.
— Вы заблудились, топ ami
[134]
.
— Э, ну, — опять засветка Свиристелевой карточки.
— Ah, bien…
[135]
— Они откатываются в стороны, и он проходит в свару канареечно-желтых «борсалини», комиксовых башмаков на пробковой подошве с огромными круглыми носами, кучи сшитого внакидку не сочетающихся цветов (вроде оранжевого на синем и неувядающе излюбленной зелени на пурпуре), обыденных стонов утишенного раздражения, кои нередко слышны в общественных туалетах, телефонных переговоров в тучах сигарного дыма. Свиристеля тут нет, но его коллега, едва завидев карточку, прерывает некую громкую сделку.
— Что вам угодно?
— Carte d'identité
[136]
, проезд до Цюриха, Швейцария.
— Завтра.
— Ночлег.
Человек вручает ему ключ от номера внизу.
— У вас деньги есть?
— Не очень много. Я не знаю, когда смогу…
Подсчет, прищур, тасовка.
— Вот.
— Э…
— Все в порядке, это не ссуда. Из накладных расходов. Так, наружу не выходите, не напивайтесь, держитесь подальше от девчонок, которые тут работают.
— Ай…
— До завтра. — Снова к делам.
Ночь у Ленитропа проходит неуютно. Нет такой позы, в которой удалось бы проспать дольше десяти минут. Клопы мелкими отрядами устраивают вылазки на его тело — не сказать, что нескоординированно с его уровнем бодрствования. К двери подваливают пьянчуги — пьянчуги и гуляки.
— ‘Нья, пусти меня, это Свалка, Свалка Виллард.
— Что за…
— Херово мне сегодня. Прости. Не должен я так навязываться, от меня столько гимора, я этого не стою… слушай… мне холодно… я издалека…
Резкий стук.
— Свалка…
— Нет-нет, это Мёрри Лыб, я был с тобой в учебке, рота 84, помнишь? Наши порядковые номера всего на две цифры различались.
— Мне надо было… надо было Свалке дверь открыть… куда он ушел? Я заснул?
— Не говори им, что я тут был. Я просто зашел сказать, что тебе не обязательно возвращаться.
— Правда? Они сказали, что это ничего?
— Это ничего.
— Да, но они сказали? — Молчание. — Эй? Мёрри? — Молчание.
