Это что? Политические дебаты? Мало нам унижения от того, что прохлопали Шварцкоммандо, нетушки, ты же не думал, что так легко отделаешься…
— A-а Герберт Гувер? — вопит Зубцик. — Пришел и всех вас, толпа, накормил, когда вы голодали! Они тут обожают Гувера…
— Да… — Чичерин встревает: — А чем, кстати, здесь занимается «Генеральная электрика»?
Майор Клёви дружественно подмигивает:
— Мистер Суоп был, видите ли, закадычным дружком старины ФДР. Там теперь Электрик Чарли, но Суоп — он как раз из этих «мозговых трестовиков». По большей части — жиды. Но Суоп — он нормальный. А у «ГЭ» тут связи с «Сименсом», они вместе работали по наведению V-2, если помните…
— Суоп — жид, — грит Зубцик.
— Нееее — Драный, ты ни хера не петришь…
— Я тебе говорю… — Они пускаются в заунывную бухую перебранку насчет национальной принадлежности бывшего председателя «ГЭ», насквозь ядовитую и пропитанную вялой ненавистью. Чичерин слушает вполуха. К нему подползает головокружение. Нэрриш под наркотой вроде упоминал какого-то представителя «Сименса» на встречах по «S-Gerät» в Нордхаузене, нет? да. И человека от «ИГ» тоже. Разве Карл Шмиц из «ИГ» не сидел в совете директоров «Сименса»?
У Клёви спрашивать нет смысла. Уже так нализался, что с любой темы сползает.
— Знашь, я ж када суда приперся, совсем детка был. Бля-а, думал, «И. Г. Фарбен» — эт фамилие такое, знашь, типа чувак — алё, это И. Г. Фар-бен? Не, эт его супруга, миссис Фарбен! Йяааа-ха-ха-ха!
Драный Зубцик пускается в свой обычный номер «Элеанор Рузвельт».
— Как-то на днях мы с сыночком Идиотом — не, Эллиотом — печеньице пекли. Послать это печеньице нашим мальчишечкам за море. А когда мальчишечки получат это наше печеньице, они тоже испекут печеньице и пошлют нам. И вот так у всех будет печеньице!
Ох, Вимпе. Старый ты V-Mann, ты, значит, был прав? Станет ли твое «ИГ» моделью для наций?
И вот до Чичерина доходит на этой самой полянке, по бокам два дурня, среди обломков какой-то непронумерованной батареи на последнем рубеже, среди тросов, парализованных, когда операторы лебедок довели их до неподвижности, среди пивных бутылок, разбросанных точно там, куда швырнули их последние люди в последнюю ночь, где все так чисто свидетельствует об очертаниях поражения, об оперативной смерти.
— Скажите-ка. — Похоже, к нему обращается очень большой белый Перст. Его Ноготь изумительно отманикюрен: вращаясь пред Чичериным, Перст медленно являет ему Отпечаток, который запросто может оказаться видом Города Дактилика с воздуха — города будущего, где всякая душа известна, а прятаться негде. Сейчас же суставы движутся, тихонько гидравлически посасывая, Перст обращает Чичеринское внимание на…
Ракетный картель. Структуру, взрезающую насквозь любое ведомство, будь то человечье или бумажное, что когда-либо ее касалось. До самой России… Россия же покупала у Круппа, не так ли, у Сименса, у «ИГ»…
Выходит, это комбинации, которых Сталин не признает… о которых он даже не ведает? О, в безгосударственной германской ночи начинает обретать форму Государство — Государство, что охватывает океаны и поверхностную политику, суверенное, как Интернационал или Римская Церковь, и Ракета — душа его. «ИГ Ракетен». Ярко, как в цирке, афиши красные и желтые, арен не сосчитать, и все одновременно. Посреди всего этого вертится державный Перст. Чичерин уверен. Не столько по видимому свидетельству, что у него на глазах перемещалось по Зоне, сколько по личному фатуму, что всегда с ним, — всегда на гранях откровений. Впервые так случилось с Киргизским Светом, и тогда у него было единственное просветленье: страх никогда не впустит его до конца. Никак ему не продвинуться глубже грани этого мета-картеля, что явил себя ныне, этой Ракетодержавы, чьих границ ему не пересечь…
Он прощелкает Свет, но не Перст. Прискорбно, весьма прискорбно — все остальные здесь, похоже, в курсе. Любой падальщик нанят «ИГ Ракетен». Все, кроме него — и Энциана. Его брата Энциана. Неудивительно, что Они гоняются за Шварцкоммандо… а…
А когда Они поймут, что я не то, чем Они меня считали… и чего это Клёви так на меня пялится, глаза навыкат… ох, без паники, не подкармливай его безумие, ему еще шаг до… до…
□□□□□□□
В Куксхафен, лето сбавляет обороты, подплываем к Куксхафену. Гудят луга. В камышах дождь трещит проливными серпами. К берегу, который всегда не вполне море и не совсем песок, но заперт солнцем в дымчатой двусмысленности, выходят поискать морской травы овцы, а изредка темные северные олени… Так несом Ленитроп — дрейфует по заливным лугам. Точно маяки для заблудших странников, ему то и дело повторяются очертания — Зональные силуэты, он позволит им войти, но истолковывать не станет, толковать их уже никак. Оно, вероятно, и к лучшему. Самые настойчивые — кажется, они являются в самые малореальные отрезки дня — это ступенчатые щипцы, что фронтонят такое множество северогерманских строений: вздымаются, подсвеченные сзади, странным образом влажно-серые, точно восстали из моря, над этими прямыми и очень низкими горизонтами. Форму сохраняют, держатся, как памятники Анализу. Триста лет назад математики учились членить подъем и падение пушечного ядра в полете на ступени дальности и высоты, Дх и Ду, дробили их, устремляли к нулю, пока армии вечно мельчающих карликов галопом носились вверх и снова вниз, и топоток их убывающих ножек тончал, выглаживался до непрерывного тона. Это аналитическое наследие передано в целости — оно вынуждало техников в Пенемюнде вглядываться в пленки «Аскании» с Ракетными полетами, кадр за кадром, Дх за Ду, никакого полета… пленка и исчисление, то и другое — полетная порнография. Напоминания об импотенции и абстракции, каменные формы Treppengiebel
[324]
, целые и разбитые, возникают теперь над зелеными равнинами, и зависают там, и пропадают: в их тенях детишки с волосами, как солома, играют в Himmel и Hölle
[325]
, скачут по сельским мостовым с небесей в преисподнюю и опять в небеси бесконечно малыми приращениями, иногда и Ленитропу дают попрыгать, иногда исчезают во тьму своих gassen, где старинные дома о многих окнах и печалях неизменно клонятся к соседу напротив, едва не касаясь его над головой, и между ними лишь тонкая свинцовая полоска молочного неба.
В сумерках детишки бродят по улицам с круглыми бумажными фонарями, поют Laterne, Laterne, Sonne, Mond und Sterner
[326]
… сферы сельских вечеров, бледные, как души, нараспев прощаются с очередным летом. В прибрежном городке подле Висмара, когда Ленитроп засыпает в маленьком парке, дети его окружают и рассказывают историю про Плехацунгу, Свиногероя, который где-то в X веке обратил в бегство захватчиков-викингов, нежданно явившись из молнии и погнавшись за десятком вопящих скандинавов до самого моря. И каждое лето с той поры на празднование освобождения городка выделялся один четверг — четверг, именуемый в честь Донара или Тора, бога грома, наславшего гигантского хряка. Старые боги даже в X веке еще пользовались у людей авторитетом. Донара не вполне укротили до Святого Петра или Роланда, хотя церемонию со временем стали проводить у городской статуи Роланда возле Петерскирхе.
