Что же до Ленитропа, он заканчивает тем, что кончает меж пары круглых содрогающихся сисек венской девчонки с волосами цвета львиной шкуры, изумрудными глазами и ресницами густыми, как мех, и сперма его выплескивается в ложбинку ее дугою выгнутого горла, на алмазы ее ожерелья, что вековечно горят сквозь дымку его семени — и такое, по меньшей мере, чувство, будто все кончили разом, хотя как это может быть? Ленитроп все ж подмечает, что, кажись, единственный ни с кем не связанный тут человек, помимо Антония и Стефании, — японский офицер связи: сидит в одиночестве палубой выше, наблюдает. Не мастурбирует, ничего такого, просто наблюдает — смотрит на реку, смотрит ночь… ну что, непостижимые такие, знаете ли, эти джапы.
Некоторое время спустя наступает общее изъятие из отверстий, питие, вдувка и трепотня возобновляются, и многие начинают разбредаться, чтобы немного соснуть. Тут и там задерживаются пары-тройки. Альт-саксофонист примостил раструб своего инструмента меж распяленных бедер симпатичной матроны в солнечных очках, да, в темных очках среди ночи, компашка вырожденцев, нормально так Ленитроп вписался, — лабает «Чаттанугу Чу-Чу», и вибрации доводят матрону до полного самозабвения. Девушка с огроменным стеклянным дилдо, в котором в некоей декадентской лавандовой среде плавают младенцы-пираньи, развлекается меж ягодиц коренастого трансвестита в кружевных чулках и крашеной собольей шубе. Черногорскую графиню ебет одновременно в шиньон и пупок парочка восьмидесятилетних дедов в одних ботфортах, причем деды параллельно ведут какую-то узкоспециальную дискуссию — судя по звуку, на церковной латыни.
Долго еще до восхода за бескрайним непроницаемым покатом России. Смыкается туман, машины сбавляют ход. Под килем белого судна скользят остатки крушений. Запутавшиеся в обломках весенние трупы ворочаются и тянутся, когда у них над головой проходит «Анубис». Золотой шакал под бушпритом — единственное существо на борту, способное прозревать сквозь туман, — глядит не мигая вперед, вдоль по теченью, высматривает Свинемюнде.
□□□□□□□
Ленитроп спит и видит Лландидно, где некогда проводил дождливое увольнение — пил горькое в постели с дочкой капитана буксира. Где также Льюис Кэрролл написал эту свою «Алису в Стране чудес». Почему в Лландидно и воздвигли памятник Белому Кролику. Тот с Ленитропом разговаривал — вел серьезные и важные беседы, но при всплытии к яви Ленитроп все, как водится, разбазаривает. Лежит и пялится на трубы и кабели над головой, асбестовое покрытие колен, на трубопроводы, датчики, резервуары, распределительные щиты, фланцы, муфты, вентили, клапаны и их тенистые заросли. Грохот стоит адский. В люки сочится солнце — значит, уже, видимо, утро. Краем глаза Ленитроп улавливает трепет красного.
— Нельзя говорить Маргерите. Прошу вас. — Бьянка эта. Волосы до бедер, на щеках разводы туши, глаза пылают. — Она меня убьет.
— Сколько времени?
— Солнце давно уже встало. А вам зачем?
Зачем ему. Хмм. Может, опять уснет, прямо тут.
— Мать на тебя, что ли, рассердилась?
— Ой, да совсем из ума выжила — обвинила меня, что у нас роман с Танатцем. Безумие — конечно, мы с ним добрые друзья, но и только… если б она обращала на меня хоть кат-то внимание, понимала бы.
— На твою задницу, детка, она еще какое внимание обращала.
— Ох господи, — поддернув платье, обернувшись, чтобы к тому же через плечо наблюдать за Ленитропом. — Это до сих пор чувствую. Рубцы остались?
— Ну, ты тогда ближе подойди.
Она движется к нему, улыбаясь, при каждом шаге тянет носочки.
— Я смотрела, как вы спите. Вы такой хорошенький, знаете. А мама сказала, вы жестокий.
— Ну гляди. — Ленитроп подается вперед и нежно кусает ее в ягодицу. Бьянка ежится, но не отходит.
— М-м. Тут «молния», вы не могли бы… — Она пожимает плечами, изгибается, пока он ее расстегивает, красная тафта соскальзывает прочь и — само собой, на попе, которая у Бьянки идеальной формы и сливочногладкая, уже проступают один-два лавандовых синяка. Девочка отнюдь не пышная, но еще больше затянута в черный корсетик, который сжимает ее талию до диаметра бутылки бренди и выталкивает малявкины грудки наверх маленькими белыми полумесяцами. Атласные завязки, изукрашенные замысловато порнографическим шитьем, сбегают по бедрам и поддерживают чулки, поверху обшитые алансонскими кружевами. Оголенные тылы ее ляжек мягко елозят по лицу Ленитропа. Он принимается кусать жадно, как ярый поклонник поп, рукой тем временем поигрывая с губами ее пизды и клитором, ножки Бьянки отбивают по палубе нервный танец, алые ногти ее острыми иголками впиваются в ноги под кромкой чулок, а Ленитроп сажает засосы, красные туманности по всем ее чувствительным местечкам. Она пахнет мылом, цветами, потом, пиздой. Длинные волосы ниспадают до самых глаз Ленитропа, мягкие и черные, посекшиеся концы шепчутся на ее белой пояснице, то видно, то нет, словно дождь… она повернулась и опускается на колени, расстегнуть его складчатые брюки. Нагнувшись ближе, отведя волосы за уши, маленькая девочка берет головку Ленитропова хуя в нарумяненный ротик. Глаза ее посверкивают сквозь папоротник ресниц, ручки крысеныша скачут по всему его телу, расстегивая, лаская. Такое стройное дитятко: горлышко сглатывает, натянувшись до стона, когда Ленитроп хватает ее за волосы, загибает… она его раскусила. Точно знает, когда выпустить изо рта и встать, парижские туфельки на высоком каблуке прочно утвердились у него по бокам, покачивается, волосы мягко волнуются, спадая на лицо рамкой, которая повторяется темной рамой корсета вокруг ее лобка и живота. Задрав голые руки, Бьянка поднимает волосы, вскидывает изящную голову, чтобы грива с дрожью обрушилась на спину, после чего до игл заточенные пальцы медленно дрейфуют вниз — пускай Ленитроп подождет, — вниз по атласу, по блестящим крючкам и кружевам до бедер. Затем лицо ее, еще по-детски пухлое, глазищи, подведенные тенями ночи, пикируют — это она встает на колени, направляет в себя его пенис и медленно, томительно устраивается, пока он не заполняет ее всю, не фарширует ее до отказа…
И тут происходит что-то — ох, ну прикольное такое. Ленитроп не то чтобы осознает в тот миг, когда оно происходит, но впоследствии дотумкает, что он… странно может прозвучать, но он вообще-то неким манером оказался, ну, в общем, внутри собственного хуя. Если такое можно представить. Да-с, совершеннейше внутри органа-метрополии, прочая колониальная ткань позабыта, пусть сама о себе хлопочет, а его руки и ноги как будто вплелись в сосуды и трубопроводы, сперма ревет все громче, готовясь извергнуться где-то у него под ногами… свекольный и вечерний пиздосвет дотягивается до него единственным лучиком сквозь отверстие сверху, преломляется в прозрачных соках, омывающих его снизу. Он весь окружен. Вот-вот все кончится, кончит неописуемо, и он беспомощен в этом взрывающемся emprise
[282]
… эхом отзывает красная плоть… необычайное ощущенье — ждать восхожденья…
