— Герр Пёклер? Я ваша…
— Ильзе. Ильзе…
Должно быть, он сграбастал ее в объятья, поцеловал, задернул шторы. Некий рефлекс. Волосы у нее перехвачены лентой из коричневого бархата. Он помнил, что раньше волосы были светлее, короче — но они же растут, темнеют. Пёклер косовато глянул ей в лицо, и вся пустота его отозвалась эхом. Вакууму его жизни грозил вторжением один сильный натиск любви. Он попробовал сдержать его пломбами подозрения, ища сходства с тем лицом, что видел много лет назад над плечом ее матери, глаза, еще припухшие после сна, скошены вниз поперек спины Лени в дождевике, обе выходят в двери, которые, думалось ему, закрылись навсегда, — и делая вид, что никакого сходства не отыскивает. Быть может — делая вид. А то ли это лицо в самом деле? за годы он так сильно его порастерял, это пухлое детское личико без особых примет… Теперь он боялся даже обнять ее, боялся, что лопнет сердце. Он спросил:
— Ты сколько ждала?
— С обеда. — Она поела в столовой. Майор Вайссман привез ее на поезде из Штеттина, по дороге они играли в шахматы. Майор Вайссман играл медленно, и партию они так и не закончили. Майор Вайссман купил ей сластей, просил передать привет и извинялся, что дождаться Пёклера не может…
Вайссман? Что такое? В Пёклере восстала моргающая умозрительная ярость. Видимо, они все знали — все это время. Никаких нет в его жизни секретов, как в мерзкой каморке с койкой, стульчаком и лампочкой для чтения.
И вот, стало быть, между ним и этим невозможным возвращением стоял его гнев — дабы предохранить его от любви, на которую он вообще-то не мог решиться. Значит, удовольствуемся допросом дочери. Стыд его приемлем, стыд и холодность. Но она, должно быть, почуяла, потому что сидела теперь очень тихо, только ноги нервные, а голос такой приглушенный, что ответы он разбирал лишь отчасти.
Сюда ее отправили из какого-то места в горах, где зябко даже летом, — там вокруг колючая проволока и яркие фонари под козырьками, там свет не гас всю ночь. Мальчиков не было — только девочки, мамы, старушки, жили в бараках, спали на нарах в несколько этажей, часто вдвоем на одном тюфяке. У Лени все хорошо. Иногда в барак заглядывал человек в черном мундире, и Мутти уходила с ним, и несколько дней ее не было. А когда возвращалась, разговаривать ей не хотелось, не хотелось даже обнимать, как обычно, Ильзе. Иногда плакала и просила, чтобы Ильзе оставила ее в покое. Ильзе уходила играть с Йоганной и Лилли под соседним бараком. Они там в земле выкопали тайник, натаскали кукол, шляпок, платьев, туфель, пустых бутылок, журналов с картинками — все это нашли у колючего забора, в куче сокровищ, как они ее называли, на огромной мусорке, которая вечно тлела, и днем и ночью: ее красное зарево видно было из окошка в бараке с верхних нар, где она спала вместе с Лилли, когда Лени ночью не было…
Но Пёклер еле слушал — он уже получил то единственное данное, что обладало какой-то величиной: она — в некоем определенном месте, с положением на карте и властями, к которым можно обратиться. Сможет ли он снова ее найти? Дурак. Сможет ли он как-то выторговать ее освобождение? Должно быть, кто-то ее во все это втянул, какой-то Красный…
Доверять можно лишь Курту Монтаугену, хотя не успели они поговорить, а Пёклер уже понимал: избранная Монтаугеном роль помочь не дозволит.
— У них это называется «лагеря перевоспитания». Эсэсовские. Я, конечно, поговорю с Вайссманом, но может и не выйти.
Вайссмана Монтауген знал еще по Зюдвесту. Они вместе просидели те месяцы осады на вилле Фоппля: Вайссман, среди прочих, в конце концов и вынудил Монтаугена уйти в буш. Но уже тут, среди ракет, они нашли общий язык — то ли потому, что Монтауген солнцепалимый святой, чего не Пёклеру постигать, то ли из некоей связи поглубже, что всегда между ними была…
Они стояли на крыше монтажного корпуса, в шесте милях через пролив ясно виден островок, а значит, завтра погода переменится. Где-то на солнышке колотили молотом по стали, каденциями колотили, рафинированными, словно птичья песенка. Куда ни кинешь взгляд, в мареве дрожало голубое Пенемюнде, греза бетонных и стальных масс, отражавших полуденную жару. Воздух рябил, точно камуфляж. За ним, казалось, втайне происходит что-то еще. В любое мгновенье мираж у них под ногами рассосется — и они рухнут наземь. Пёклер глядел вдаль поверх болот, беспомощный.
— Я должен что-то сделать. Разве нет?
— Нет. Нужно выждать.
— Это неправильно, Монтауген.
— Да.
— А как же Ильзе? Ей надо будет вернуться?
— Не знаю. Но сейчас она здесь.
Посему Пёклер, как обычно, избрал молчание. Избери он что-нибудь другое — раньше, когда еще было время, — они бы все, наверное, спаслись. Даже из страны бы уехали. А теперь он опоздал: наконец захотелось дела, а делать уже нечего.
Ну, честно говоря, он не слишком-то долго и раздумывал о былых ней-тралитетах. Он не был так уж уверен, что вообще их перерос.
Они гуляли вместе с Ильзе по бурному берегу: кормили уток, разведывали сосновые рощи. Ей даже разрешили посмотреть запуск. Этим ему что-то хотели сказать, но смысл он понял гораздо позже. Значило это, что нет никаких режимных нарушений безопасности: далее если она кому и сообщит, это совершенно неважно. В них вонзился рев Ракеты. Ильзе впервые придвинулась к нему поближе, обняла. Ему же показалось что это он за нее цепляется. Отсечка двигателя произошла слишком рано, и Ракета грохнулась где-то в Пенемюнде-Вест, на участке люфтваффе. Грязный столб дыма повлек к себе дикий парад воющих пожарных машин и грузовиков с рабочими. Ильзе поглубже вздохнула и сжала руку Пёклера.
— Это ты ее научил, Папи?
— Нет, так не должно было. Ей полагалось лететь большой дугой, — очертив рукою: парабола тянется за ней, охватывая испытательные стенды, монтажные корпуса, стягивая их воедино, как кресты, что священники рисуют в воздухе, четвертуя и деля паству…
— А куда она летит?
— Куда мы ей велим.
— А мне можно когда-нибудь полетать? Я же вовнутрь помещусь?
Она задавала невозможные вопросы.
— Когда-нибудь, — ответил Пёклер. — Может, когда-нибудь — на Луну.
— На Луну… — так, будто сейчас он расскажет ей сказку. А когда сказки не последовало, Ильзе сочинила свою. У инженера в соседней каморке к фибролитовой стене была прикноплена карта Луны, и по многу часов Ильзе разглядывала ее, прикидывая, где хочет поселиться. Миновав яркие лучи Кеплера, суровую уединенность Южных Возвышенностей, потрясающие виды Коперника и Эратосфена, она предпочла маленький симпатичный кратер в море Спокойствия, называется «Маскелайн Б». Они построят себе домик на самом краю — Мутти, она и Пёклер: золотые горы в одном окне, широкое море — в другом. А в небе — Земля, вся голубая и зеленая…
Надо ли было ей сказать, что на самом деле такое эти лунные «моря»? Что там нечем дышать? Собственное невежество его пугало, его отцовское недотепство… По ночам в каморке, где в паре шагов Ильзе сворачивалась калачиком на армейской раскладушке, серенькая белочка под одеялом, он задавался вопросом, не лучше ль и впрямь ей будет под опекой Рейха. Про лагеря он слыхал, но ничего зловещего в них не видел: Правительству он верил на слово — «перевоспитание». Я так все испортил… таму них люди с квалификацией… обученный персонал… знают, что нужно ребенку… пялился в электрическое рассеяние этой части Пенемюнде, что по его участку потолка вычерчивало карту приоритетов, отвергнутых грез, благосклонности в глазах берлинских мастеров фантазии, а Ильзе иногда нашептывала ему сказки на ночь о Луне, где она будет жить, пока он безмолвно не переносился в тот мир, который все-таки был миром иным: на карту без национальных границ, ненадежную и бодрящую, где летать — нормально, как дышать, — но я упаду… нет, подымаемся, вниз посмотри, тут нечего бояться, на этот раз — хорошо… да, прочно в полете, получается… да…
