Невидимка. Тем легче в это верить, чем дольше он будет двигаться. Где-то перед Ивановым днем, между полночью и часом в башмаки ему насыпались споры папоротника. И теперь он юноша невидимый, броненосный подменыш. Дружок Провидения. Их-то волнуют те виды опасности, которым научила Война, — призраки, коих им — ну, некоторым точно — таскать с собой всю оставшуюся жизнь. А Ленитропу ништяк — в этот комплект угроз он не входит. Они еще застряли в географическом пространстве, рисуют границы зоны поражения и допуски личному составу, а единственные существа, способные нарушить это их пространство, надежно пойманы и парализованы в комиксах. Они так думают. О Ракетмене им ничего не известно. Его все время обходят, и он остается в одиночестве, слился с вечером посредством бархата и оленьей кожи — а если и увидят его, образ этот незамедлительно изгоняется в дальние свояси мозга, где и остается в ссылке вместе с прочими ночными тварями…
И вот он снова сворачивает вправо, на закат. По-прежнему еще перебираться через эту здоровенную супертрассу. Некоторым немцам не удается попасть домой 10 лет, 20, потому что проложили какой-то автобан, а они оказались не на той стороне. Ленитроп уже нервничает, ноги налиты свинцом, подкрадывается к насыпи «Авуса», прислушивается к пылесосу движения над головой. Всякий водитель полагает, будто контролирует свое транспортное средство, всякий думает, будто у него отдельный пункт назначения, но Ленитроп-то знает. Водители сегодня выехали только потому, что так нужно Им: водителям надлежит образовать смертоносный барьер. Тут повсюду лихачи, Фрицы фон Опели хреновы, сулят Ленитропу живенький такой спринт — рычат кнутри, к той знаменитой S-кривой, где маньяки в белых касках и темных «консервах» колдовали над своей обтекаемой машинерией, и та неслась виражами, огибая крутые кирпичные наносы визжащим юзом (восхищенные взоры полковников в полевых мундирах, полковничьих дам в федорах а-ля Гарбо — все они в безопасности на этих своих белых башнях, однако сегодняшнее приключение все равно творится с ними, каждый ждет собственного изверженья той же матери-жестокости…).
Ленитроп высвобождает руки из-под плаща, пропускает жужжащий мимо прогонистый серый «порше» — и кидается наобум лазаря, задние габаритные огни мигают красным по той его ноге, что ниже по течению, фары несущегося армейского грузовика бьют в ту, что выше, и так высвечивают грот одной глазницы, что там рассыпается голубой калейдоскоп. На бегу Ленитропа мотает вбок, с воплем: «Hauptstufe!» — это боевой клич Ракетмена — он вскидывает обе руки и опахало шелковой подкладки у плаща, цвета морской волны, слышит, как бьют по тормозам, бежит дальше, перекатившись, вписывается в центральную лесопосадку и удирает в кусты, а грузовик заносит, и он тормозит рядом. Некоторое время — голоса. Ленитропу удается отдышаться и размотать плащ на шее. Наконец грузовик снова заводится и отъезжает. Та половина «Авуса», что на юг, сегодня неспешней, и ему удается преодолеть ее рысцой сравнительно легко, затем вниз по насыпи и снова вверх по склону в рощу. Эгей! Одним прыжком — через широкие шоссе!
Ну, Будин, твоя карта тут не врет, если не считать одного малюсенького пустячка, который ты, ну как бы, э-э, забыл упомянуть — интересно, почему… Оказывается, где-то 150 домов в Нойбабельсберге реквизировали и отгородили как особый участок для союзнических делегатов Потсдамской конференции, и Веселый Митроха заховал свою дурь ровно посередке. Колючая проволока, прожекторы, сирены, охрана улыбаться разучилась. Хвала господу, сиречь Зойре Обломму, за этот спецпропуск. Натрафареченные указатели со стрелками гласят «АДМИРАЛТЕЙСТВО», «МИД», «ГОСДЕП», «НАЧШТАБОВ»… Вся малина иллюминирована, аки голливудская премьера. Туда-сюда мотыляются толпы штатских в костюмах, вечерних платьях, смокингах, садятся в лимузины «БМВ» с флажками всех наций у ветровых стекол и высаживаются. Камни и канавы облеплены и забиты отмимеогра-фированными листовками. В будках у часовых — горы конфискованных фотокамер.
Странный, должно быть, у них тут киношный паноптикум. Никого вроде и не парят шлем, плащ или маска. Следуют двусмысленные телефонные звонки с пожатьем плеч, вялый вопросец-другой, но Макса Шлепциха пропускают. В шарабане проезжает компания американских газетчиков, все держатся за пузыри освобожденного мозельского и предлагают Ленитропа отчасти подвезти. Вскоре разгорается спор: что он за знаменитость? Некоторые считают, что он Дон Эмичи, некоторые другие — что Оливер Харди. Знаменитость? что за фигня?
— Да лана вам, — фит Ленитроп, — вы просто не узнали меня в прикиде. Я этот Эррол Флинн. — Не все верят, но он все равно умудряется раздать несколько автографов. При расставании акулы пера обсуждают кандидатку на Мисс Рейнгольд-1946. Громче всех сторонники Дороти Харт, но за Джилл Дарнли — большинство. Ленитропу все это — китайская грамота: немало месяцев минет, прежде чем на глаза ему попадется реклама пива со всеми шестью красотками и он поймает себя на том, что болеет за девушку по имени Хелен Рийкерт: блондинку с голландской фамилией, которая смутно напомнит ему кого-то…
Дом 2 по Кайзерштрассе выстроен в стиле «Высокопрусское Хамло», выкрашен в какой-то блевотно-коричневый, и льдисто-холодная подсветка отнюдь не на пользу колеру. Охраняют дом интенсивнее прочих на участке. Ух, это, интересно, почему, думает Ленитроп. А затем видит трафарет с псевдонимом здания.
«Ох, нет. Только не это. Харэ, позабавились». Он стоит посреди улицы, весь дрожит и почем зря костерит матроса Будина сапожником, мерзавцем и агентом смерти. Вывеска грит: «БЕЛЫЙ ДОМ». Будин вывел его прямиком на щеголеватого очкастого незнакомца, взиравшего на утреннюю Фрид-рихштрассе, — к лицу, что вдруг немым наплывом заменило то, которого Ленитроп никогда не видел, а теперь никогда и не увидит.
Часовые с винтовками на ремнях недвижимы, как и он. Складки его плаща под дуговыми фонарями изъеденно забронзовели. За виллой шумит вода. Музыка выплескивается изнутри и глушит все остальное. Развлекаются. Неудивительно, что он так легко сюда пробрался. Они ожидают фокусника, гостя запоздалого? Блеск, слава. Можно вбежать, броситься кому-нибудь в ножки, попросить амнистии. В итоге заполучить контракт с радиосетью на весь остаток жизни, а-а то и с киностудией! Это и есть милосердие, нет? Ленитроп поворачивается, стараясь понебрежнее, и линяет со света: тут где-то должен быть спуск к воде.
Берег Грибнитцзее темен, осиян звездами, заплетен проволокой, кишит кочующими часовыми. За черной водой искрятся огоньки Потсдама — как кучно, так и рассредоточенно. Чтобы обойти колючку, Ленитропу приходится несколько раз мочить жопу, затем он дожидается, когда часовые соберутся в конце дозорного маршрута вокруг сигаретки, а уж тогда делает рывок, трепеща плащом, весь вымокший, к самой вилле. Гашиш Будина захоронен под стеной, под неким кустом можжевельника. Ленитроп присаживается на корточки и принимается руками выскребать землю.
А внутри дым коромыслом. Девчонки поют «Не сиди под яблоней», и если даже это не сестры Эндрюс, то очень запросто могут быть и они. Аккомпанирует им исполинская секция язычковых. Хохот, звяк стекла, многоязыкая болтовня — обычный вечер рабочего дня на великой Конференции. Пахтач завернут в фольгу и уложен в заплесневелый несессер. Очень хорошо пахнет. Ох черти червивые, ну почему он не прихватил с собой трубку?
