…Уже ночью, глядя на город с челнока, я думал, что люблю Бангкок за то, с какой легкостью он добывает деньги из воздуха. Из наших иллюзий, представлений. Из плотского и душевного голода. Здесь знают, что миром правит не тот, у кого самая большая бомба. А тот, кто сумеет подчинить наши фантазии. И они подчиняют.
Я люблю Бангкок за его меланхолию, разлитую по нарочито шумным, пестрым, переполненным туристами улицам. Поскольку нет ничего печальнее, чем утоленная фантазия, ведь ее утоление мнимо. Отсюда и меланхолия. Я люблю этот город за то, что где-то здесь бродят герои моего романа, — и за то, что мы никогда с ними не встретимся. Мне нравится Бангкок, потому что в нем есть редкая, буддийская среда — уже не воды, но еще не суши. Этот промежуточный призрачный мир настилов и пирсов, причалов. Мостков и сходен, свай и подпорок. Под которыми чавкает и вздыхает главная субстанция Города Ангелов, его содержание, великое ничто.
В Москве. Книги, с которых я начал «Живой дневник», действительно оказались спасительными. В романе Бердетта много — сказочно много для жанровой литературы — точных, сочных и умных характеристик Бангкока как городского, культурного, социального феномена. На цитаты он неплохо разошелся тоже. Алешковский был прочитан на море, лучшего собеседника, комментатора не придумаешь. Хотя и тогда, и теперь я не понимаю, как можно бороться с советской властью 24 часа в сутки. Кстати, перечитывая его старые вещи, я с удивлением увидел, откуда «взялись» многие произведения новейшей русской прозы. Что касается Толстого, то в своих дневниках Лев Николаевич поразил меня многими абсолютно буддийскими по духу высказываниями. Однако под конец на памяти всего одна фраза. Вот она: «Решаю непременно каждый день писать, ничто так не утверждает в добре, это лучшая молитва».
Именно этой заповеди я интуитивно и следовал, наверное.
Травяное море
Самое распространенное женское имя в Краснодарском крае — Света.
Женщин, которые мне там встречались, звали только так, причем совершенно независимо от возраста и профессии. Консьержки и журналистки, продавщицы и санаторные медсестры — все носили это имя. Так что в конце пути, встречая женщину, я обращался к ней без предисловий и почти всегда попадал в точку.
Когда-то я написал поэму «Тамань» — о том, как лермонтовский сюжет повторился со мной в поезде Москва-Варшава. Оказавшись на Таманском полуострове, мне показалось важным заехать в легендарную станицу, совершить паломничество в место, чье имя я когда-то использовал.
Путь в Тамань лежит через Темрюк, маленький пыльный городок. Это перевалочный пункт, последний транспортный узел. Тротуары в шелухе от семечек, от ветра она шелестит и шевелится. В привокзальном туалете привратник-инвалид — берет пятак, но пускает и так.
На вокзале вечный мертвый час. Автобус в Тамань идет раз в сутки при наличии пассажиров. Шофер дрыхнет в хвосте салона.
«Сколько вас?» — поднимается на локте.
«Один».
«Не поеду».
И снова ложится.
Таксисты качают головами: «Тупик!»
«Не поедем».
Но потом из машины доносится женский голос: «Садись!»
Водителя зовут Светлана Васильевна, мы трогаемся. За окном медленно раскручивается пространство. Оно выпукло-вогнутое, бескрайнее и близкое. Это пространство затягивает и выталкивает, приближается и отдаляется. Задавая ритм, который завораживает, если смотреть долго.
Наконец в боковом окне открывается море. Оно ненастоящее: плоское, травяное. Полу-Азовское, полу-Черное. Проливное. Мы проезжаем населенный пункт «За родину». На выезде «За родину» зачеркнуто красным. Впереди Тамань.
«Подождать?» — спрашивает Светлана Васильевна.
«Зачем?»
«Смотри сам» — усмехается и дает газу.
Когда пыль оседает, я вижу площадь, ее наклонную плоскость. Справа три торговки с рыбой. Слева в кустах миниатюрный танк на пьедестале. За кустами травяное море, за морем Керчь, Крым.
Станица стоит в шеренгу вдоль центральной улицы. Улицы пустынны. Низенькие дома — скаты крыш русские, украинские. Пыльная листва. Собаки спят прямо на дороге. В крошечном сквере стоит Лермонтов и тоскливо смотрит на море, где его чуть не утопили. Море по касательной гонит мелкую волну к ногам поэта.
Он провел в Тамани несколько дней, но станица до сих пор живет за счет его новеллы. Все помнят, как она начинается: «Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить». Поэтому местные жители, хотя и чтят поэта, но от всей души веселятся только в день его смерти.
Домик Лермонтова стоит на обрыве, точь-в-точь как на рисунке автора. Соорудили его уже в наше время — именно по рисунку. Кровлю из таманского камыша стелил на хату последний из тутошних старцев, по старинному рецепту.
А еще в Тамани живут комары. Тучи комаров, полчища. «Русский царь знал, куда ссылать, — говорит мне девушка, музейный работник. Зовут ее, само собой, Света. — И вообще мы установили, что Лермонтов был в Тамани дважды».
Света Горюнова смотрит за музеем. Охотников до музейных ценностей на краю света бывает мало. Поэтому Света показывает хижину дяди Миши охотно. Мы стоим напротив друг друга и отмахиваемся, отплевываемся от комаров. За спиной шумит плавнями мутный, как плодово-ягодное вино, Боспор Киммерийский.
«Это они еще не кусаются», — оправдывается она.
«А где тут раскопки?»
«Танк на площади видели?»
«Видели».
«Идите, куда дуло смотрит».
Это Лермонтов, контрабандисты, русский царь — на раскопках понимаешь, что в истории Тамани они мелкие сошки. Занозы. Поскольку Тамань исхожена великими народами с древнейших времен, и само Время спит в пыли у моря. Которому нет никакого дела ни до царей, ни до странствующего офицера с подорожной по казенной надобности.
Ни до меня, тем более.
Местные жители подпирают античными осколками заборы. Груз в бочке с капустой может оказаться куском капители. Это в порядке вещей, поскольку вот они, колонны-амфоры: греческий город Гермонасса лежит в суглинке под ногами.
Тут стояли скифы, и где-то в земле спрятано их золото. Жили греки, покупали зерно с Кубани, и осколки их надгробий до сих пор намывает дождями с утесов. Поселения генуэзцев и турок и княжество Тмутаракань — тоже тут. Это запорожцы, переселяясь на Таманский полуостров в XVIII веке, нашли стелу, где была надпись: «В лето 6576 Глеб князь мерил море по леду от Тмутороканя до Корчева 14 000 сажен». С нее началась история княжества и наука славянской письменности.
На раскопках воздух звенит, те же комары.
«Сюда с лопатой надо приходить, — резюмирует девочка в красном сарафане. — Тогда интересные куски попадаются».
Как ее зовут, я даже не спрашиваю.
