Десять дней в Гималаях
День первый, Дели
— А что это за история с сальными патронами?
— Дело в том, что английская винтовка Энфилда заряжалась патронами, обмотанными сальной бумагой. В процессе зарядки эту обмотку сипай скусывал, буквально — такова была технология. И часть сала неизбежно попадала ему в рот. Что для мусульманина и индуиста, как вы понимаете, немыслимое кощунство. Никто ведь не знал, чье это сало…
— Хорошо, а чью сторону во время восстания сипаев заняли сикхи?
— Считается, что с приходом англичан начался массовый переход индусов в ислам. Что объяснимо, ведь вынести гнет собственных каст плюс притязания колонизаторов стало для простых индусов физически невозможным. В исламе же тебе гарантировалась минимальная социальная защита. А сикхизм — изначально — был в оппозиции и исламу, и индуизму. Мусульмане их ненавидели, разумеется. А вот индуисты, наоборот, относились лояльно. Это вообще особенность их бытовой философии. В индуизме считается, что, сколько ни гуляй по религиям, рано или поздно вернешься в общину. И вот сикхи из Пенджаба поддерживают англичан. В ответ англичане помогают сикхам задавить соседей, афганские племена — «чеченов» северного Пенджаба.
— Но ведь были еще и джайны.
— Как вы знаете, основой философии этой секты была идея святости всего живого, ахисма — если начинать издалека (а в Индии любой разговор начинается издалека). Поэтому профессии, связанные с кровопролитием — скотовод, повар, кожевенник, воин, — последователям этого учения были заказаны. Что делать? Как заработать на жизнь? И они занялись сугубо бескровными, абстрактными вещами — торговлей и науками. Быстро разбогатели, стали денежными мешками Индии. И до сих пор ими являются, кстати — наряду с парсами. Само собой, англичане сильно мешали делать им капитал, были прямыми конкурентами. Отсюда и субсидии на восстание сипаев. Ну и французы — помните капитана Немо?
— Я помню «Знак четырех». Но вернемся к джайнам…
День второй, Дели — Агра
Он пришел убить меня, однако в схватке победил я, и теперь, чтобы никто не заподозрил должен исчезнуть. Но труп! И я решаю, что надо вернуться, спрятать его. …В доме никого, тихо. Я поднимаюсь, достаю ключ — но дверь оказывается незапертой. В комнате стоит женщина. Ее силуэт красиво прочерчен на фоне окна, и несколько секунд я любуюсь им, забыв обо всем на свете. Наконец она поворачивает голову, но против света лица не видно. Смотрит на меня, потом снова на труп, лежащий в луже крови. Я разворачиваюсь и спускаюсь вниз, на улицу. Бежать! Исчезнуть!
Я просыпаюсь, вокруг все еще Дели. Выехать из города невозможно, пригороды из лачуг растянулись на десятки километров и просто перетекают один в другой. Дорога — две полосы, идеальное покрытие, но набрать скорость можно только на участках между деревнями, коротких. С началом жилой зоны трасса превращается в базарную площадь. Повседневная жизнь выплескивается на проезжую часть с обочины. Когда священные животные — решают сменить диспозицию и флегматично, нога за ногу, переходят дорогу, образуется беспросветный затор.
Который рассасывается так же внезапно, как и образовался.
Левая полоса — мир гужевого транспорта. Повозки, запряженные: лошадьми, ослами, быками и даже верблюдами, которые тащат коляски, высоко вскинув свирепо оскаленные морды. Совсем по обочине прет сельскохозяйственная техника.
Наша, правая полоса забита мелкими таратайками с курами, междугородными автобусами и дальнобойщиками. Дороги Индии отличаются от южноазиатских именно грузовиками и автобусами — в Лаосе или Камбодже перевозить нечего, крупное производство отсутствует, а народ путешествует мало. А тут на дороге фур много, как на питерской трассе. Все они что-то везут, тащат — вихляя колесами на вывихнутых осях. Тюки баснословных размеров свисают по сторонам, как тесто из кастрюли. То, что творится на дороге по бокам и сзади, водителю грузовика не видно. Поэтому на кузове у него надпись: «Please Horn» — «Сигнальте!». И мы без конца сигналим.
Легковые гудят друг другу тоже. Боковых зеркал у них нет — или закрыты, потому что в потоке такой плотности раскрывать их бессмысленно, вырвут. Водителю помогают пассажиры, которых в иную повозку набивается до десяти человек. Народ бурно озирает и обсуждает ситуацию на дороге. Ассистирует жестами и криками. Хотя что можно расслышать в таком грохоте?
С обочины в гущу машин выскакивает мальчишка, под мышкой у него бутылки с водой. Это мобильный торговец, продавец прохладительных напитков. Его искусство заключается в том, чтобы отоварить на ходу. Он бежит рядом с автобусом, кричит в распахнутые окна. Взмах руки, и бутылка влетает в окно. Из окна высовывается рука, мальчишка на лету хватает деньги. Несколько купюр падают на асфальт, их раскатывают машины (теперь понятно, почему индийские купюры настолько ветхие). Увертываясь, мальчишка подбирает бумажки — и бежит на обочину.
На ближайшую минуту спектакль закончен.
Тадж-Махал стоит на берегу реки, когда-то тут проходил рубеж, разделяющий традиционный ведический юг и арийский север. На северной стороне — гигантский Красный форт, а за рекой высушенная, в клочьях кустарника, пустынная местность. Она дрожит и переливается в раскаленном воздухе, в потоках которого видно, как по песчаной пойме бродят коровы.
Если готические соборы можно сравнить с корабельным лесом, османские мечети — с распахнутой готовальней, то усыпальница кажется миражем, пригрезившимся в знойном мареве. Фронтальное, плоскостное решение фасада создает иллюзию фантастической декорации. Увидев ее, ты обмираешь, ахаешь. Однако через полчаса про декорацию забыто — как в театре не обращаешь внимания, на фоне чего играют актеры.
Актеры в данном случае — туристы. Главные действующие лица в этом спектакле, звезды. Подглядывать за ними, ловить на камеру — это отдельное удовольствие, поскольку туристы в массе своей — индийцы.
Как обычно в архитектуре могольского периода, усыпальница построена по классической схеме (культовых сооружений такого образца в Индии великое множество). Все дело в пропорциях, в рисунке. В силуэте. В цвете — поскольку абсолютная белизна камней фасада мнима и состоит из оттенков желтого, бежевого, голубого, розового и серого. Как всякий мираж, вид усыпальницы должен быть изменчивым. Превращение свершается на глазах, когда выглядывает солнце. Тени проявляют на фасаде ниши пиштаков, бывших до этого незаметными — и плоскость чудесным образом приобретает объем, глубину. Под определенным углом света вспыхивают мелкие орнаментальные вставки из оникса и малахита, в пасмурную погоду незаметные. Тадж-Махал превращается в усыпанную бриллиантами огромную табакерку.
Обратно к стоянке машин меня подвозит велорикша. Парень хорошо устроился, крутить педали не нужно — дорога идет под горку. Он оборачивается:
