В горницу вбежал дворовый слуга и, дрожа от возбуждения и страха, предупредил:
— Дмитрий Юрьевич со старцами в палаты входит!.. Сейчас сюда пожалует!
Василий Васильевич степенно поднялся, крепко ухватил за плечо Ивана и терпеливо стал дожидаться Дмитрия. Вот если бы сразу всех порешил, а то ведь мучить начнет. Ну и досталась же судьбинушка!
Услышал, как скрипела лестница под тяжестью идущих, и этот скрип с каждой минутой становился все отчетливее.
Распахнулась дверь, Василий почувствовал это по легкому ветерку, и Мария испуганным голосом вскрикнула:
— Свечи загасило, примета плохая!
Затем князь услышал голос Дмитрия:
— Здравствуй… брат Василий. Чего молчишь? Или гостю не рад? Да и не один я к тебе пришел, а с владыками. Что же ты нас в горницу не зовешь и в дверях держишь?
— Это я у тебя в гостях, Дмитрий, — осевшим вдруг голосом произнес Василий. — Проходите… что же вы у порога томитесь?
— Дай я на тебя посмотрю, брат.
Василий почувствовал, как крепкие ладони Дмитрия ухватили его за плечи, на щеках уловил его теплое дыхание.
— Наказывать меня приехал, брат? — спросил Василий Васильевич.
— Нет, Василий, прощения я у тебя пришел просить. Каюсь я в содеянном. Сон мне снился — и я в образе Каина, хочешь, я на колени перед тобой встану, только сделай милость, прости меня, Василий Васильевич!
— Ну что ты! Что ты, Дмитрий Юрьевич, — растрогался великий князь. — Ни к чему это.
Иерархи стояли за спиной, молчаливо внимая разговору князей; уйти бы им сейчас, но опасались, что могут нарушить беседу братьев.
— Как же я посмел лишить тебя счастья видеть образ Божий! — каялся Дмитрий. — Хотел я возвеличиться над братьями своими, стать старшим среди равных, а потому и на московский стол позарился. Казался он мне слаще любого пития и дороже золота! Простишь ли, брат, грех мой окаянный?
Василий обрубками пальцев шарил по лицу брата и вдруг почувствовал, что оно мокрое. Плачет, видать.
— Знаю, почему на тебе охабень красный, — продолжал Дмитрий. — Он кровью залит, что из очей твоих текла. Отпусти же мне этот грех, Василий Васильевич!
— Не надо, брат, не надо, — смилостивился великий князь. — Еще и не так мне надо было пострадать за мои грехи перед тобой и всем народом. Разве это не я привел татар на нашу землю? Разве это не я хотел погубить христиан? Все вот этими руками содеяно! Большего наказания я достоин, брат мой! Смерти ты меня предать должен был. А ты милосердие свое показал. Это ты прости меня, Дмитрий Юрьевич.
Из пустых глазниц Василия текли слезы и капали на рыжеватую бороду.
— Что ты! Что ты, брат! — обнял Шемяка Василия, дивясь его смирению. Вот ведь как его поломало! Расчувствовались и старцы, будто прячась от солнца, подносили рукава к глазам. — Вологду я тебе даю в отчину.
— Спасибо, Дмитрий Юрьевич, не оставил ты меня своей заботой.
Чуть нахмурился Дмитрий Шемяка — Василию ли благодарить за Вологду, когда он правил землей Московской. Но пустые глазницы Василия были устремлены в никуда. Не увидел Дмитрий на лице брата лукавства.
— А как Иван подрастет, так я ему городок в кормление пожалую, — пообещал Дмитрий Юрьевич. — Только слово ты мне дай, Василий, что не будешь более искать великого московского княжения!
— Даю, брат, даю! Еще и крест поцелую!
— Грамотку бы написать об том, здесь и иерархи стоят, слова твоего ждут.
Не отболели еще глаза Василия, и вместе со слезами на красный охабень закапал гной. Василий вытер гной и позвал:
— Дьяк!
И этот голос, не сломленный даже страшными мучениями, напомнил Дмитрию, что перед ним прежний Василий. Подошел дьяк, оробевший от присутствия множества иерархов и двух великих князей:
— Здесь я, господарь!
Хоть и не видел более Василий, а согнулся дьяк перед князем Василием так низко, что растрепался чуб, едва не касаясь пола.
— Пусть иерархи свидетелями будут… Обещаю пред Господом нашим Иисусом Христом, пред святителями и всем честным народом, что буду чтить всегда Дмитрия Юрьевича как своего старшего брата, как великого московского князя… Клянусь, никогда не буду добиваться великого московского княжения. Все… старший брат мой. Дьяк, где ты? Икону подай и крест… целовать буду.
Дьяк сходил за иконой и бережно отдал ее в руки Василия. Икона была старая, по всему видать, византийской работы, мелкая паутинка трещинок покрывала лик Спасителя, который тоже почернел. Вот и догадайся от чего: от времени или от грехов людских. А может быть, и оттого и от другого. Василий поднял икону, дотронулся до нее сухими губами и почувствовал прохладу, исходившую от образа, она, казалось, тотчас разошлась по всему телу. Вместе с прохладой в Василия вселился покой.
— Обещаю тебе, Дмитрий Юрьевич, почитать как старшего брата и на московский престол не зариться.
— Хватит вам грызться, как псам бездомным, — услышал Василий голос Ионы. — Пусть же это будет началом большого мира. Что же вы стоите? Братину братьям несите! — на радостях вскричал Иона.
Священники охотно расступились, когда в горницу вошел боярин, в руках он нес медную братину, до самого верха наполненную белым вином, и, стараясь не расплескать, протянул Дмитрию Юрьевичу.
— Брату поначалу, — сказал Шемяка.
Василий взял братину и стал пить, глотал жадно, слегка причмокивая губами. Пил так, словно хотел залить все то зло, которое, подобно цепким сорнякам, разрослось между братьями. И, утолив жажду, отстранил от себя братину. Дмитрий бережно принял ее из братовых рук. Он пил осторожно, словно опасаясь уронить даже самую малую каплю вина. Пил небольшими глотками, переводил дыхание и снова припадал к братине, а когда вино иссякло — посудина полетела на пол, весело позванивая, потом закатилась в угол и умолкла. Может, потому эта чаша и называется братиной, что переходит в застолье от одного брата к другому, связывая их судьбы воедино. И этот глоток вина — доверие между братьями, а если оно и будет испоганено ядом, то помирать братьям вместе. Этот глоток — что целование чудодейственной иконы.
Трезвон. Радостный, светлый.
— Давай, брат, обнимемся.
Шемяка, широко раскинув руки, двинулся к Василию, обнял за плечи и почувствовал, как исхудало его тело. И Василий, уже не в силах сдержать рыдания, заплакал на груди брата… и своего палача.
Вечерело. В воздухе стояла легкая прохлада, и он был особенно чист. Дыхание осени чувствовалось всюду: в пожелтевшей траве, в деревьях, чьи кроны в эту пору занялись багрянцем. Стояли последние теплые денечки. Природа насторожилась, чувствуя перемену, и даже маленький ветерок не тревожил благодатную тишь. Недели не пройдет, как осенний ветер, злой и колючий, сорвет одеяние с деревьев, оставив их бесстыдно голыми. Ветер взберется на вершины крон, где насильником начнет выкручивать ветви-пальцы, ломать хрупкие сучья, подобно палачу, который в темнице ломает кости несчастной жертвы, надеясь вырвать из ее уст признание. Деревья заскрипят, и этот стон наполнит весь лес.
