Застыли девки, ожидая распоряжения госпожи. Хоть и добра к ним государыня, но спина каждой из них помнит ее тяжелую княжескую руку.
— А теперь прочь подите! Мне с племянником потолковать нужно.
Девки разбежались, а Софья Витовтовна продолжала:
— Сын мой в матушкины покои стыдился заглядывать, а тут галицкие князья стали шастать на женской половине, как у себя в сенях!
Шемяка усмехнулся:
— Только ведь, тетка Софья, не гость я галицкий, а князем Московским сюда вернулся.
— Один был князь Московский на Руси, мой сын Василий. А теперь, стало быть, еще один сыскался? Только ведь двоим на троне не усидеть.
— Верно, Софья Витовтовна, не усидеть, — охотно согласился Дмитрий Шемяка. — Вот поэтому я буду сидеть один.
— Значит, московским князем хочешь быть… Может, прикажешь мне встать перед тобой, в ноги поклониться и руку поцеловать, как своему государю? Не помнишь, как я тебя за уши драла, когда ты к дворовым девкам под платья ручищами лазил? — сурово спрашивала тетка.
Дмитрий нахмурился, задел его теткин упрек.
— Что было, то прошло, Софья Витовтовна, а только теперь я князь Московский! А сейчас, тетка, с глаз моих долой! Эй, стража, где вы там запропастились?! Долго ли еще вас князь Московский дожидаться будет? Уведите великую княгиню!
На голос князя вошли рослые молодцы и, явно стыдясь своих громадных тел перед хрупкой великой княгиней, заговорили, словно извиняясь:
— Пойдем из палат, Софья Витовтовна. Место для тебя уже заготовлено.
— В монастырь ее затолкать! — наказал Дмитрий. — Стеречь покрепче, чтобы смуту сеять не могла. Да позвать ко мне князя Можайского!
Явился Иван Можайский. Он уже признал в Дмитрии Шемяке старшего брата и склонил непокрытую голову ниже обычного.
— Бунтуют бояре, — заговорил Иван. — На Ваську-ирода ссылаются, говорят, с дружиной он, дескать, явится.
— Явится, говорят? — нахмурился Шемяка. — Собрать всех бояр скопом да выпороть на московском дворе прилюдно. Чтоб дерзить неповадно было. Казну их забрать и на мой двор свезти. А ты, Иван, с верными людьми езжай в Троицу и перехвати Ваську с чадами… Не ровен час, и вправду с дружиной явится.
Троицкая лавра стояла в снегу.
Пушистые хлопья белым покрывалом укутали землю, запеленали в сверкающую накидку одиноко стоящие скирды, жалкие развалюхи-избы, крытые соломой, которые боком жались к монастырской стене. На башне, у ворот монастыря, сидел крупный ворон, он то и дело поднимал крылья и громко каркал, водил головой, стряхивая с себя снег. Потом снова надолго замолкал, погружаясь в свои невеселые думы. Ворон жил уже триста лет, и ему было что вспомнить за долгую жизнь. Он помнил это место пустынным, тут когда-то рос густой дубравник, позже он был выкорчеван горсткой монахов-отшельников, облюбовавших этот край. А сейчас здесь стоял сильный монастырь, который своим могуществом подчинял себе все больше земель в округе.
Снег шел густо, доставляя птице беспокойство, подняться бы с места да лететь прочь, но мудрая старость подсказывала, что надо беречь силы, и ворон терпеливо пережидал снег.
С конька башенки видно версты за три: сначала поле было пустынным, за ним поднимался высокий лес, напоминая рать стройных витязей. Вдруг ворон сердито повел головой, склонил ее набок и скрипуче, как бражник в трапезной, прокричал. Так оно и есть — люди! У самого края поля появились сани, которые уверенно въехали на заснеженную равнину и заскользили в сторону монастыря. Подле саней шел мужик в мохнатой шапке и огромных рукавицах. Он неторопливо подгонял коня, проваливаясь на каждом шагу в глубокий снег, тяжело вытаскивал ноги и снова увязал. За первыми санями показались еще одни, потом еще и еще. И уже скоро поле пересекала длинная кривая вереница саней.
Ворон еще некоторое время сидел на башне, а потом дважды обеспокоенно прокричал и, величаво взмахнув крылами, скрылся за куполами звонницы.
Василий слушал обедню, преклонив колена. И эта почти рабская покорность судьбе удивляла всех. Князь Василий изменился после плена, сделался задумчивым и с ближними сговорчивее. В другой жизни остались шумные молодецкие застолья, и много месяцев никто не слышал его смеха.
Прошка не раз подступал к государю, пытался устыдить его:
— Василий Васильевич, князь, да что же ты с собой делаешь? Лица на тебе нет, доведешь ты себя до могилы. Приберет тебя смертушка раньше сроку. Может быть, на соколиную охоту поедем? Помнишь, как бывало…
— Пошел вон! — сердился Василий, и в этом крике угадывался прежний великий князь — властный и своенравный.
Василий стоял у алтаря, отсюда молитвы легче доходят до ушей Бога. И, не стыдясь своей назойливости, вымаливал прощение. Покорность Василия Васильевича была скорее лукавством — для ближних слуг он ведь оставался по-прежнему великим князем. А долгое стояние на коленях перед святыми образами напоминало затянувшуюся болезнь, после которой Василий Васильевич должен был выйти еще более окрепшим.
— Государь, батюшка!
С шумом распахнулась дверь, и вместе с холодным ветром в церковь ворвался рязанец Бунко.
Василий Васильевич оглянулся на дверь и продолжал молиться. Еще недавно Бунко служил великому московскому князю, был у него любимцем, но переманил Дмитрий Шемяка доброго слугу богатым жалованьем. Теперь он за Дмитрием колчан со стрелами носит. Ничего необычного в поступке Бунко не было: уходили бояре служить тому князю, кто жалованье больше положит и в кормление деревеньки дает. Однако предательство Бунко больно ранило московского князя. Василий Васильевич выделял его среди многих, а на пиру давал чашу с вином из своих рук, хотя рядом сидели бояре и породовитее. Ценил великий князь Бунко за то, что в бою был сильным и храбрым, мог развеселить своего господина незатейливой шуткой: наденет маску скомороха и носится словно дьявол, выделывая коленца, а на шее бубенцы, словно у породистого жеребца.
— Государь, батюшка, время ли поклоны бить. Иван Можайский сюда с дружиной идет, хочет тебя в полон забрать!
Выгнать бы пса смердящего из церкви, чтобы не смущал великого князя погаными речами, да милосерден стал Василий — отвечал устало:
— Лжешь, холоп! Мы с братьями крест целовали. Не посмеют они войной пойти.
— Да как же они не посмеют, если их рать уже у монастырских врат! Я обманом их оставил и сюда побежал, чтобы тебя предупредить.
— Как я могу тебе верить, если ты уже предал меня однажды?
— Прости, государь, и вправду бес меня попутал. Только не могу я более Шемяке служить. Черен он, словно дьявол!
— Пошел вон, пес! — вдруг разозлился князь. — Выгнать холопа из церкви!
Монахи будто того и ждали: подхватили Бунко под руки и опрокинули несносного головой в снег. Бунко расцарапал все лицо и, сплевывая кровавую слюну в сугроб, выдавил:
