— Говорила я ему об этом, государыня, так он меня слушать не желает.
— Что же он тебе ответил?
— Ой, матушка, даже и произнести боязно. Если, говорит, царевна меня видеть не желает, так я к ней силком заявлюсь.
Евдокия помрачнела. А ведь и заявится, ирод, с него станется.
Покои Евдокии являлись тем местом, где она господствовала безраздельно. Здесь она жаловала и наказывала, любила и привечала. Здесь так же, как и в свите государя, имелись свои баловни и отверженные. Здесь создавались политические «партии», каждая из которых боролась за влияние над государыней. Вот только борьба тут, среди женщин, приобретала более коварный и изощренный характер.
Царевне ближние боярыни нашептывали на соперниц, наговаривали хулу, и она, своей волей, могла наказать неугодную, а то и просто отправить с глаз долой в монастырь.
Здесь ревность и привязанность часто шествовали рука об руку, ненависть и любовь были столь тесно переплетены, что их невозможно отделить друг от друга. Каждая из боярынь и мамок готова была на предательство и ложь, чтобы хотя бы на вершок приблизиться к государыне.
И вот сейчас владения Евдокии могли быть уничтожены главой Преображенского приказа…
— Хорошо, скажи ему, что я сейчас выйду, — не без усилия выдавила государыня. — И пусть в покоях не шибко отирается, у меня там парча да шелк. Накидку мне соболиную! — пожелала царевна. — Не пристало мне перед худородными в простом платье предстать. И пусть боярыни с мамками меня под руки держат!
К Федору Ромодановскому государыня вышла в сопровождении двух дюжин мамок и боярынь, которые, выстроившись вереницей по обе стороны от царевны, поддерживали ее под локоток. Боярышни, склонив в покорности головы, двигались следом. Обступив Ромодановского, застывшего у порога скалой и закрывавшего выход, они обескураженно взглянули на государыню. В прежние время Евдокии Федоровне достаточно было лишь рассерженно свести брови к переносице, чтобы сокрушить любую твердь, а тут как не хмурилась государыня, а князь только в усы усмехался.
— Мне с тобой, Евдокия Федоровна, переговорить надобно, — негромко произнес он.
С правой стороны руку царевны поддерживала Лукерья Черкасская — некрасивая боярыня с побитым оспой лицом, а с левой, так же бережно, держала царевнин локоток боярыня Василиса Нарышкина. За ними стояли боярыни чином поменьше.
— А ну пошла отсюда! — Ромодановский пнул носком сапога карлицу, топтавшуюся у его ног; отскочив, она в страхе посмотрела на главу Преображенского приказа. — Поразвелось! Еще раз появишься, зашибу! Поговорить бы, государыня…
— Чтобы я наедине с мужчиной осталась? — удивленно вскинула брови Евдокия. — Что тогда обо мне думать будут?
Князь недобро хмыкнул:
— Уж мне бы ты не говорила, государыня, ведаю я! Ну что ж, коли не желаешь, тогда при челяди беседовать будем.
За спиной князя сгрудилась дюжина солдат Преображенского полка. В диковинку им было пребывать во дворце. По вытянутым лицам становилось понятно, что хотелось им пройти внутрь, но воле Ромодановского перечить они не смели. Нынче князь — главный на Руси. Так что и стояли дурнями посередине комнаты.
— Говори!
— А не пожалеешь, государыня? Дело-то особое.
— Это как богу будет угодно.
Боярыни под строгим взглядом князя Ромодановского наклонились еще ниже. Не слышать бы да не видеть ничего, но не бросишь же царевну!
— Я тут твоих монахинь порасспрашивал из Богоявленского монастыря, так что не обессудь, государыня…
— Полно тебе, князь. Говори, зачем пришел.
— Так они в один голос поведали о том, что грех на тебе имеется, матушка…
Ромодановский выдержал паузу. Не дрогнула государыня, смотрела как прежде прямо, вот только щеки слегка порозовели.
— Ой, как грешна, — закачалась голова князя. — В прелюбодеянии замечена… С окольничим Степаном Глебовым.
— Напраслина это, — холодным тоном отвечала государыня. — Навет пред мужем моим и государем.
— Навет, говоришь, матушка? А только ведь, кроме показаний монахинь, у нас еще кое-что имеется. Письма твои, что ты Глебову писала! Или отрицать будешь? В них ты его называла «мой сердешный друг да радость моя». — Скривившись, добавил: — А в последнем письме приписочку такую сделала, что «целуешь его во все члены». Может, хочешь сказать, что не ты писала это письмо?
С лица государыни сошла кровь.
— А только твою руку челядь признала. И еще Степан Глебов на каждом твоем послании приписывал: «От царевны Евдокии». Может, ты не веришь? Матвей! — громко позвал Ромодановский.
— Я здесь, Федор Юрьевич, — палач протиснулся вперед из-за спин солдат.
— Письма при тебе?
— При мне, князь! Храню их как зеницу ока. Пожалте, Федор Юрьевич, — вытащил он грамоту.
Ромодановский взял эпистолу, бережно развернул.
— Узнаешь свою руку, Евдокия Федоровна? — тряхнул он листком бумаги. — А это еще что за приписки? Хо-хо… Читаю! «Чего же ты, окаянный, государыню-то мучаешь? Она без тебя извелась, так что ей теперь белый свет не мил». Наверняка верная тебе Анна Кирилловна писала… Не мешало бы и ее под кнут уложить. Так чего же ты молчишь, матушка? Может, тебе язык кнутом развязать? Так я Матвея попрошу, подсобит он тебе, он большой мастер в этом деле. Даже если язык в узел стянешь, так он все равно его развяжет.
— Как ты смеешь, холоп, с государыней так разговаривать?! — прошипела Евдокия Федоровна.
— Холоп, говоришь, — ухмыльнулся Федор Юрьевич. — А только на Руси я теперь для всех батюшка. Царем Петром за хозяина поставлен. Так что в моей власти, кого захочу казнить, а кого миловать.
— Матвей! — разошелся князь не на шутку.
— Тут я, Федор Юрьевич!
Огромного роста, с кудлатой нечесаной головой, он едва не упирался макушкой в свод, но в сравнении с князем, гордо выставившим вперед упругое брюхо, выглядел ярмарочным карликом.
— Ивовые розги замочил?
— Замочил, боярин, — охотно откликнулся Матвей. — Три часа в соляной бочке лежали. Ими как махнешь, так кожу тотчас рассечешь, — с затаенным восторгом протянул он. — А ежели понежнее как у боярышни, к примеру, — отыскал он хмурым взглядом девицу, выглянувшую из соседней комнаты, — так язвы посерьезнее будут. С месяц не заживут, а потом еще и рубцы останутся.
— Слыхала, матушка? — с угрозой переспросил судья Преображенского приказа. — А теперь давайте государыню под белые рученьки да в пыточную палату спровадим, пусть отцу Матвею исповедуется, — толстые губы князя неприятно скривились.
Солдаты, стоявшие за спиной Федора Юрьевича, неловко выступили вперед.
— Батюшки свят! — воскликнули боярыни, обступив государыню. — Помрем тут, а цареву не отдадим!
