— Должно быть, я не расслышала, — сказала Алиса, набирая темп.
— Потому что вы никогда меня не слушаете. Кстати, если мы будем кружиться так быстро, я начну наступать вам на ноги.
— Никогда не танцевала в таком красивом платье в таком большом зале, да еще с таким замечательным оркестром. Умоляю, давайте кружиться побыстрее.
Долдри улыбнулся и стремительно закружил Алису.
— Вы странная женщина, Алиса.
— Да и вы, Долдри, странная личность. Знаете, вчера, когда я прогуливалась в одиночестве, пока вы трезвели, я набрела на перекресток, от которого вы были бы в восторге. Проходя мимо, я даже представила, как вы его пишете. Там была коляска, запряженная двумя великолепными лошадьми, трамваи сновали туда-сюда, были еще штук десять такси, старая американская машина, такая красивая, довоенная, и пешеходы повсюду, и даже телега, которую толкал какой-то человек. Вы были бы на седьмом небе.
— Вы вспомнили обо мне, переходя перекресток? Как приятно думать, какие мысли вызывает у вас скрещение дорог.
Вальс отзвучал, гости зааплодировали музыкантам и танцорам. Долдри направился к бару.
— Не смотрите на меня так, тот стакан не считается, я его едва пригубил. Ну ладно, слово есть слово. Вы невыносимы.
— У меня идея, — сказала Алиса.
— Даже боюсь себе представить.
— Что, если нам уйти?
— Ничего не имею против. А куда мы пойдем?
— Пройдемся, погуляем по городу.
— В этих нарядах?
— Да, именно.
— Вы еще более ненормальная, чем я думал. Но если это доставит вам удовольствие, то, собственно, почему бы и нет?
Долдри забрал в гардеробе пальто. Алиса ждала его на верхней ступени крыльца.
— Хотите, покажу вам тот перекресток? — предложила Алиса.
— Я думаю, ночью он будет не так интересен, давайте отложим это удовольствие на светлое время суток. Лучше дойдем до фуникулера и спустимся к Босфору в Каракёе.
— Я не знала, что вы так хорошо знаете город.
— Я тоже, но за два дня, что я провел в своей комнате, я столько раз перечитал путеводитель, лежавший на тумбочке, что выучил его почти наизусть.
Они прошли по улицам Бейоглу до станции фуникулера, который соединял эту часть района с прибрежным кварталом Каракёй. Прибыв на маленькую площадь Тюнель, Алиса вздохнула и села на каменный парапет.
— Давайте не пойдем гулять вдоль Босфора, а лучше зайдем в первое попавшееся кафе. Наказание отменяется, можете пить сколько влезет. Вон там вдалеке вижу симпатичное кафе, кажется, ближе ничего нет.
— Вы о чем? До него метров пятьдесят. И вообще мне понравился этот спуск на фуникулере, он один из старейших в мире. Погодите минутку, я не ослышался, вы отменяете наказание? С чего вдруг такое великодушие? Вам туфли жмут, я угадал?
— Ходить по мощеным улицам на высоких каблуках — это китайская пытка.
— Обопритесь на мое плечо. На обратном пути возьмем такси.
Контраст между парадным залом в консульстве и маленьким кафе оказался разительным. Здесь играли в карты, смеялись, пели, пили за дружбу, за здоровье близких, за прошедший день, за день грядущий, когда дела непременно пойдут в гору; поднимали бокалы за нынешнюю на удивление мягкую зиму на Босфоре, благодаря которому сердце города бьется уже много веков; ругали пароходы, слишком долго стоявшие у причала, бесконечное удорожание жизни, бродячих собак, заполонивших пригороды; упрекали городские власти за то, что сгорел еще один старый дом из-за бессовестных застройщиков, пускавших по ветру национальное наследие; потом снова произносили тост за братство и за Большой базар, где всегда много туристов.
Люди за столами на мгновение забыли про карты, увидав вошедших иностранцев в вечерних костюмах. Долдри не обратил на это ни малейшего внимания, выбрал столик на самом виду и заказал два стакана ракии.
— На нас все смотрят, — прошептала Алиса.
— Все смотрят на вас, моя дорогая. Ведите себя как ни в чем не бывало и пейте.
— Думаете, мои родители гуляли по этим улицам?
— Кто знает? Очень возможно. Быть может, завтра мы это выясним.
— Мне нравится думать, что они были в этом городе, нравится ходить по тем же улицам, что и они. Может, они тоже были очарованы панорамой, открывающейся с высот Бейоглу, может, тоже ходили по мощеным улочкам вокруг старых виноградников, гуляли рука об руку по берегу Босфора… Знаю, это глупо, но я скучаю по ним.
— Ничего глупого в этом нет. Я вам открою секрет: мне тоже чего-то отчаянно не хватает с тех пор, как я не могу обвинять отца во всех своих бедах. Я никогда не осмеливался задать вам вопрос, но как…
— Как они погибли? Это было в пятницу вечером, в сентябре сорок первого, пятого числа, если точнее. Как обычно по пятницам, я спустилась к ним на ужин. В то время я жила в студии над их квартирой. Мы с папой разговаривали в гостиной, мама спала у себя: она болела, сильно простыла. Завыли сирены. Отец велел мне спускаться в убежище и пообещал, что они скоро ко мне придут, он только поможет маме одеться. Я хотела тоже остаться, но он уговорил уйти, наказав занять удобное место в бомбоубежище, чтобы было где уложить маму, если налет затянется. Я послушалась. Первая бомба упала, когда я переходила улицу. Так близко, что ударной волной меня сбило с ног. Когда я пришла в себя и обернулась, наш дом горел. После ужина я хотела зайти поцеловать маму, но не решилась, боялась ее разбудить. Больше мне не суждено было ее увидеть. Я с ними даже не попрощалась. И не смогла их похоронить. Когда пожар потушили, я бегала по развалинам. Ничего не осталось, ни малейшего воспоминания о нашей прошлой жизни, о моем детстве. Я уехала к тетке на остров Уайт и прожила там до конца войны. Мне понадобилось почти два года, чтобы собраться с духом и вернуться в Лондон. На острове я жила отшельницей, знала каждую бухту, каждый холм, каждый пляж. И наконец тетка заставила меня встряхнуться. Она убедила меня поехать навестить друзей. Только они у меня и остались. Мы выиграли войну, был выстроен новый дом, следы трагедии исчезли, как и жизнь моих родителей, как жизнь многих других. Те, кто теперь там живет, ничего об этом не знают. Жизнь вступила в свои права.
— Мне искренне жаль, — проговорил Долдри.
— А вы чем занимались в войну?
— Я работал в армейской интендантской службе. На фронт меня не взяли из-за опасной формы туберкулеза, от которого остались рубцы в легких. Я рвал и метал, подозревал, что отец использовал свои связи среди военных врачей, чтобы меня признали негодным к службе. Я делал все, чтобы меня призвали, и мне удалось попасть в интендантскую службу MI-44.
— Значит, вы все-таки участвовали в войне, — сказала Алиса.
— Служил обычным чиновником, гордиться особенно нечем. Но лучше поговорим о другом, не хочу портить вечер. Сам виноват, не надо было лезть с расспросами.
