— Осудить! Осудить! — разнеслось под сводами.
— Какую же тайну скрыли вы от второй половины?
— Что гибель людей ради свободы страшнее гибели за равенство! Это и останется тайной! Но только для слепых! — подскочив, заорал человечек рядом с Сергеем.
— Да, да! — понеслось по залу.
— С чего взяли вы, что оно страшнее? — красно-синие стёкла неестественно заблестели.
Амфитеатр стих.
— Ну же! — Громкий щелчок сломанного учителем карандаша заставил зал вздрогнуть. Легкий шёпот прошел сверху вниз и обратно. Наконец один из сидящих в самой середине поднялся и тихо проговорил:
— Мы знаем ответ, учитель. Свобода желаннее равенства. Потому что она и была причиной, за которую двуногих выгнали из рая… но проку нет.
Уши говорившего от страха повисли на пелерине. Прошло несколько секунд, и тут, поняв, что ответ верен, все вскочили, и зал заколыхался: — Проку нет! Проку нет! Проку нет!
Красностёклый вновь махнул рукой:
— А скажите, какая краска у благородства вторых? У их цели?
— Тоже красная, учитель! Красная! Как у кирпича британских замков! Нет, в «Беверли хилз»! На Рублёвке! У мавзолея Кремля! Такая же! — завизжала толпа, забарабанив по столам.
— Только знамена разные! — выкрикнул кто-то.
— Ай, молодца! А что же в результате? Чего добились вы?
— Вторая половина ненавидит первых, и наоборот! И каждая считает свою цель единственно верной! И чужие головы на плаху ради неё… А не борьбы с нами!
— Мешок целой капусты стоит того, чтоб один кочан порубить в крошку! — прыснул кто-то. — Последний аргумент новых «освободителей»! Работает лет пятьдесят! Наладим производство плах!
— Плах! Плах! Плах! — потонул в выкриках зал.
Всё услышанное, как и происходящее, странным образом напомнило Сергею митинги, так часто виденные по телевизору с их вождями и криками заведённой толпы. Только Роаном тогда чувствовал себя он, смотря на безумие людей со стороны. И, понимая нарастающее безумство, ужасаясь ему так же, как и своему бессилию погасить их страсти, Сергей начинал ощущать предательски подступающую ненависть. Уже собственную ненависть к кричащим. Но и здесь, в эту минуту, что-то подобное вдруг стало приближаться, готовясь встать рядом, напомнить ему худшее… наползало, словно предвкушая удовольствие от потрясения. Тут красностёклый нетерпеливо и резко повторил жест рукой, почти рубанув воздух:
— И все же не из обмороженных людей вершина айсберга, на котором фундамент корысти нашей…
Наступила полная тишина. Недоумённо-глуповатые глаза виновато устремились к кафедре. Учитель недовольно хмыкнул.
— Многое удалось нам. Все порывы облепили обманом! Разогнали каток. А что скрываем, бережём на конце поражающей нас иглы?! Что таим с сотворения мира? — Стёкла очков, причудливо отражая при повороте головы свет ламп на стенах, задрожали. — В чём смерть наша? — В голосе послышалась угроза. — Неужели некому доверить будущие свершения? Без понимания главной тайны успехи обречены! Чуете ли это?! — крикнул вдруг он.
— Чуем! Чуем! — зашумел зал, и сидящие зашмыгали носами, поворачивая головы из стороны в сторону.
«Бред какой-то. Только в нем, пожалуй, можно увидеть подобное», — подумал Сергей, теряя понятный было смысл странного диалога.
— Роан! Напомни им, в чем смерть наша! Какую тайну не должны постигнуть люди?
Зал как и прежде, но уже с нескрываемой завистью повернулся к сидящему ярусом ниже.
— Тайну разницы, учитель. Тайну её отсутствия.
— Разницы, разницы, разницы… — недобро загудел амфитеатр.
— Ну, ну, — человек за кафедрой, чуть выпрямившись, даже стал выше ростом. — Запоминайте!
Всё опять стихло.
— Как только люди поймут, что нет разницы между миллионами убитых первыми за равенство и миллионов вторыми ради свободы… смерть. Нам смерть, — по-прежнему тихо и, как показалось Сергею, обречённо ответил сидящий к нему спиной. — Тогда перестанет литься кровь. Напрасная кровь. — твёрдо добавил он. — И узнают живущие, что свобода не нуждается ни в призывах, ни в борьбе за неё! — уже выкрикнул человек, тщетно пытаясь быть услышанным не только в башне. И тихо, опять с нотками отчаяния, добавил: — Что и так известно две тысячи лет.
— Мне не нравится тон, Роан. А слово «напрасная»?! Что-то случилось? Случилось?! Ну! — говоривший напрягся, склонил голову, и Сергей увидел узкие щёлки глаз. — Отвечай!
— Случилось. Недавно, в самый счастливый день моего рождения, я увидел, как распускается во мне иное измерение. Оно распускалось все годы, но я был слеп. Все годы умирания моего успеха, моего тела. Оно умирало, но другое цвело во мне. То было восхождение, обратная проекция конца. Чего не замечают люди. Не видят… каждый в себе… Дневники… — он на мгновение задумался. — И там, где-то впереди, в минуту смерти, знаю точно, в момент перехода от одного окна к другому бутон этот примет эстафету дряхлеющего существа и завоеванных побед, уходящих в небытие, о которых только и была забота. Но никто из людей и ничто из природы не может помешать такому восхождению. Кроме тебя. Никому не дано погубить, какие бы усилия ни прилагал. Никто не может помочь, как бы ни хотел. Это и есть абсолютная свобода, отпущенная человеку. Свобода исполнять или не признавать заповеди. Закон жизни. Для стариков и детей. Для бедных и богатых. В ладонях перед собою держит её человек. Вечно. Но не каждый раздует искру в костер. И к свободе той нельзя привести, но нельзя и отнять — ни в темнице, ни в болезни, ни под страхом смерти, ни в страданиях. Потому что она настоящая. Единственно существующая. И в лачугах, как и во дворцах, люди обладают ею. И не родит земля злодеев и тиранов, способных отобрать награду. И запрет на то в молитве: «но избави нас от лукавого», ибо все иные пути к ней от лукавых речей. Но немногие видят тьму площадей. Тьму чёртова колеса. Оттого у одних цветок распустится, у других — зачахнет. И не останется уже времени изменить себя, потому что времени тамнет. Не опереться на пространство, которого тамне существует. А насколько октавы музыки бутона совпадут с октавами небес, настолько и близко будет твоё место к Всевышнему там. Вот и всего-то.
— Что с тобой, Роан? Такие слова не прощаются!
— Тогда перестанет литься кровь, — не замечая повторил тот. — Напрасная кровь.
— Кровь! Кровь! Кровь! Кровь! — Нарастающий гул, переходя в грохот, заставил Сергея зажать уши… Человек, что минуту назад обозлил зал, сделал то же самое, но, видно, не помогло — он быстро встал и направился вниз по ступенькам к выходу. Ещё через мгновение остановился, сообразив, что лучше пройти поверху, позади ревущей толпы, и, развернувшись, начал подниматься, опустив глаза.
— Ты куда, Роан? — раздалось снизу.
— В Сретенский монастырь! — выдохнул беглец, в отчаянии подняв голову. — Через три дня пятница!
