— Невероятное совпадение, — промямлил Сергей, — двое… что вышли только.
— Я… я вообще никого не видел, — заметил Юрий Николаевич, ища взглядом поддержки у Меркулова. Тот в ответ пожал плечами.
В шесть последующих минут звяканье вилок было единственным, что нарушало тишину огромного зала.
— А я в основном лирик, — неожиданно произнёс секретарь. — У меня вышло семь книг. Сейчас ещё выходит… — стараясь сменить тему, продолжал он чуть расстроенным голосом. — Я всегда считал так: стихи должны сначала зазвучать в душе. Я и музыкой занимался. У меня и музыкальное образование…
Стоявший поодаль официант явно наслаждался бряцанием посуды. Её звук был гораздо приятнее, нежели разговор с врачом скорой, заученный за годы наизусть.
— Послушайте, — Меркулов вдруг поднял голову, — я вспомнил моё любимое выражение, точнее, Мао Цзе Дуна, из цитатника. Всегда, чёрт, не к столу будет сказано, оборачивается в пользу. Короче, кормчий любил выражение: «Чем хуже, тем лучше»! А если поразмыслить, так всегда оно и есть! Послушайте мою глубочайшую мысль. — Он чуть наклонился, жестом предлагая друзьям сделать то же самое. — А пусть Юрий Николаевич согласится позвонить… — заговорщически щурясь, почти прошептал он. — Что теряем-то? А библиотеку жаль. Нужно только перед этим забрать рукопись и твёрдо оговорить условия. Ну, чтоб, когда выяснится, эта мадам не наставила новых. А? — Режиссёр поочерёдно посмотрел на обоих. — Типа, просили, позвонил. Да, хотел выполнить наш договор. Ах, условия невыполнимы? Так думайте, прежде чем… По рукам ударили? Отдайте. Как?
Богданов с надеждой посмотрел на гостя. Ему было жаль упускать любую возможность.
Сергей вздохнул:
— Понимаете, им ведь нужно не само действие, а выбор. Вы сделали выбор. Всё. Им достаточно. Важно, что у вас произошло внутри. Важно, что вы сломались, подписали…
— Так в мыслях-то он как раз никого и не сдавал! — воскликнул Меркулов. — Объедем на ободранной козе! Обманем!
Секретарь молчал, потупив взгляд.
— Я как-то читал, — Сергей выразительно посмотрел на режиссёра, — в пятитомнике, по-моему, епископа ставропольского, книга ещё времен Пушкина, что пытаться обмануть дьявола бесполезно. У вас опыт одной жизни и своей. А у него миллионов и чужих. За тысячи лет он так отточил своё ремесло, что… добьётся своего. И никогда не заплатит обещанного… — Сергей опустил глаза, увидев отчаяние на лице Юрия Николаевича. — Хотя решайте сами. Если малейшая возможность есть и она в этом… что ж я буду препятствием? Я-то вообще с другим шёл. Мой вопрос снят, так что… Короче, решайте.
Минута прошла в неловкой тишине.
— Обман… Какое лёгкое и простое слово, — вдруг задумчиво произнёс Богданов. — Поразительна и неслучайна обманчивость даже самих пяти букв. И звучат гладко, будто вползают… Слово — змея. Верно… в нем нечто сакральное…
Сергей недоумённо посмотрел на режиссёра и, поймав такой же взгляд, пожал плечами.
— Поразительно то, что совершенно незаметно для себя все мы погружены в обман. Проводим в нём жизнь, — продолжал, поворачивая пальцами рюмку, секретарь. Казалось, размышления последней минуты отдалили его от собеседников, предлагая осознать только свою, личную ответственность в заманчивом завтра. Поговорить лишь с нею. — А раз так проводим жизнь, так чего же бояться? — И тихо, будто оправдывая свои мысли, добавил: — Каждый с рождения обманывал себя, обманывает сейчас и будет до конца жизни не просто обманываться, но и желать этого! Самый простой пример. — Юрий Николаевич вздохнул. — Что требовалось от нас с детства, внушалось? Трудолюбие. А его не существует. Ну нет такого качества в природе. Любви к труду не бывает. Труд — необходимость. Спросите у любого открывающего глаза со звоном будильника. А вот поверить, что нелюбовь к труду одинакова у водопроводчика и художника, невероятно сложно.
— Ну да. Я только хотел заметить… — Меркулов явно был рад вмешаться, — ведь те, с мольбертом, не согласятся, батенька мой, что не испытывают тяги к творчеству. Им нравится свое занятие.
— Так и заявит большинство, — не поднимая глаз, по-прежнему тихо ответил Богданов, — ещё несколько человек слукавят. Но есть и те, кто понимает разницу. Один маститый прозаик, написавший массу книг, прямо говорил: «Нашего брата писателя надо палкой заставлять работать, ибо леность сильна, ох как сильна в каждом из нас». Говорил, не подозревая, что изрек истину. Истину, что не творят, а работают. — Он сделал паузу. — Как только в вашем, именно вашем мозгу появляется слово «заставить», пусть самого себя, любви места не остается. Труд становится необходимостью и перестает быть творчеством! Как только вы начинаете писать не для себя, не по зову, понятному и желанному, назовем картиной всё — фильмы, постановки, книги, — появляется труд. Вы начинаете себя заставлять. В полном соответствии со словами, которыми напутствовал человека Бог, изгоняя из рая: «И в поте лица будете добывать хлеб свой». А добыча — не рождение.
— Простите, — Сергей действительно хотел извиниться за прерванную цитату, но желал этого с одной целью: прояснить для себя одну из граней нового знакомого, впрочем, по его убеждению, присущую каждому человеку. Присущую, но тщательно оберегаемую, скрываемую даже от себя. Заботливо укутанную и убаюканную теми пятью буквами, с которых и начал свой монолог Богданов. — Простите, — повторил он — но как часто можно услышать: «Я занимаюсь любимым делом, ещё и получаю за это деньги». Тоже обман?
— И в поте лица будете добывать хлеб свой, — словно не замечая вопроса, повторил Юрий Николаевич и поднял голову. — Не труд это. А те, молодой человек, кто перед собой нечестен, кто говорит, что получает радость при этом, невольно возражает Ему. — Он указал пальцем вверх. — Не буду гневить Всевышнего и называть труд наказанием, но необходимостью является точно. Неприятной необходимостью. Ради хлеба. Ну и ради семьи, денег, известности, власти, наконец… список бесконечен. — И тут же отрезал: — Так что любят его за другое! — Богданов резко отодвинул пустую рюмку. — Как только на продажу, пусть за тот же успех, за влияние, за причастность, за статус, — он смотрел прямо в глаза Сергею, — любовь замещается ремеслом, а творчество трудом. Филигранное, успешное ремесло и есть талант. И обязательно принесёт тебе пользу или удовлетворение. Даже радость. А творчество в талантливости не нуждается. Но даже если пот есть, как только начинаешь добывать хлеба больше насущной надобности, конец! Остановиться уже нельзя. История знает лишь один пример.
Он замолк.
— Юра, — нетерпеливо проговорил режиссёр, — а помнишь… «Искусство не может быть средством к жизни. Им нельзя торговать!» — написал Николай Ге, порвав с передвижниками. — Он распрямился и, улыбаясь, артистично выкинул вперёд руку. Было непонятно, веселит это его или забавляет.
— Все книги, полотна, фильмы и прочее, — оставив жест без внимания, продолжил Богданов, — каждый художник должен разделить на две части. И первая — то, что писал для своего сердца, через него и для себя. Единственное, что и положат на весы там, — он снова указал вверх. — Так что шоу-дивы и звёзды в брюках, когда вещают о тяжелейшем труде, положенном в результат их успеха, не лгут. Только творчества там ноль. Перепутали искусство и ремесло. Цель — успех, тяжело, но достигнута. Такая цель и творчество — две вещи несовместные. Но это и справедливо. За все надо платить. Вы потрудились, получили деньги, а теперь ещё и хотите прослыть художником! Не выйдет. За звание художника, деньги нужно вернуть! Вернуть! — Богданов постучал пальцем по столу. — Не получится в рай с таким багажом. Так-то!
