Двое из четверых были ему знакомы. Сидящего за столом и помощника, о котором Меркулов догадался сразу, он видел впервые. Но лица ещё одного, что стоял с некоторой отстраненностью вполоборота к нему и, казалось, не участвовал в разговоре, режиссер рассмотреть не смог.
— Послушайте, — оставшись к последнему факту равнодушным, громко произнёс он, — а меня вы как-то вычёркиваете из своих рассуждений? Я ведь всё слышал. Цензоры, — Меркулов указал за спину, — остались там.
— Пожалуйста, участвуйте. Только мы знаем, что вы скажете. Каждый видел свою правду. Что и отражал в постановках и картинах. Вот-с, в деле всё записано-с, — помощник подобострастно склонился к аксельбантам.
— Ну… положим, я бы не исключал такой оценки ответа, как достойный, — явно считая происходящее сном, парировал режиссер.
— Понимаете… уважаемый Василий Иванович, — из угла выступил Тютчев, — я… то есть мы… так вот, мы считаем искусством не присутствие добродетели в произведении, а способность автора, лично автора, на неё. Тогда первое не обман. В противном случае добродетели нет вовсе, хотя талант может дать такую видимость. Только способность самого автора на добродетель может передать таковую зрителю через рукопись, картину или постановку, как хотите. Они — правда живая. А не своя у каждого. Так-то, — и развёл руками.
— Почему же вы считаете, что у меня её нет? Что я в своих поисках не находил правду? — Меркулов в недоумении поднял брови. — Да и о других я думаю лучше.
— Ой ли? — предваряя возражения, вмешался Сергей. — Отчего же постановки у всех разные? Одного и того же. Непохожие.
Режиссёр с удивлением посмотрел на него:
— А вы-то что? Мы ведь уже с вами… тогда… Их-то взгляд просто интересен. — он обвел помещение рукой. Глаза остановились на поэте одиночества. — Повторю, я думаю иначе. Каждый находит и открывает… — Меркулов запнулся, — своё видение. Видение, а не саму правду. Одинаковую для всех. Что ж непонятного?
— Дорогой вы наш, — вежливо повторив обращение и оглядев остальных, словно прося разрешения для нового слова, произнёс Тютчев, — вы говорите правильно. Но если ваше видение невидимо зрителю, добродетели нет ни у вас, ни у него. Не искать скрытые стороны в пьесе надобно, а новые способы передачи правды. Если она, конечно, есть там. Но увы… увы. Нет её. И тщетны неординарность, оригинальность и прочее этакоевидение. Появление же их, как новый взгляд на созданное кем-то, имеет весьма приземлённые цели. Всегда. Вполне материальные. Уводит художника, в лучшем случае, в «сумрачные леса» Алигьери, да простит меня он. — Тютчев перекрестился. — Если же правда есть, не калечьте изыском и эпатажем однажды рождённое чудо. Не обманывайте себя и людей. Не становитесь богоборцем. Вот и всё. А если, помучившись, верите, что находите её скрытой, то позвольте спросить, зачем автору понадобилось скрывать сокровище от людей?
Меркулов, несколько смутившись, но вспомнив, за что принимает происходящее, тут же нашёлся:
— Странные слова. Ведь обсуждали. Однако, догадываюсь, к чему-то? Особенному? Что ж, интересно. Тогда замечу, разве не вами были написаны строки: «Молчи, скрывайся и таи и мысли, и мечты свои»? — И, не дав собеседнику ответить, добавил: — И потом, скажем, если я нахожу правду в характере героя, неочевидном всё-таки зрителю из прообраза. Ей-богу, бывало!
— И это не изменение замысла? — искренне расстроился Тютчев. Непонимание собеседником сказанного не прибавило тому настроения. — Любую новую, открытую, говорите прямо — добавленную вами черту характера можно объявить неочевидной. И видимую только вам. На том, кстати, и стоят неправдолюбцы.
— ???
— Художники, художники-лгунишки. Лукавство. Здесь новый, уже их образ, — добавил поэт. — А громкое имя автора только для гонорара.
Режиссёр с подозрением посмотрел на него:
— Уж не было ли у вас разговора с одним из присутствующих? — он глянул мельком на Сергея. — Иначе, простите, откуда вам знать, что происходило после вас? И разве в те далёкие времена было по-другому?
Сергей прошипел:
— Библиотека… я говорил вам… здесь есть библиотека.
— Хорошо, — Меркулов взял себя в руки, — пусть мы добавляем что-то, стремясь обогатить пьесу или картину, как хотите, более разнообразными чертами персонажей. Но искренне добавляем. За себя точно ручаюсь. Согласитесь, не только усиливая интерес или порождая новый, но и давая возможность другим постановщикам бесконечно менять фабулу, смысл произведения и даже цели персонажей. И материальное здесь вовсе не на первом плане.
— Понятно. Но тогда и вы должны согласиться, что оно становится вашим, а не автора. Того лишь идея. — Твёрдость в голосе человека в аксельбантах, вмешавшегося в разговор, означала одно — пора всё расставлять по местам.
— Что ж крамольного? — Режиссёр решил бороться до конца.
— Ничего. Произведение переводчика. Что и имел в виду его превосходительство. Я правильно выразил вашу мысль? — Сергей повернулся к человеку за столом.
Человек в аксельбантах, не понимая до конца, к чему тот клонит, на всякий случай одобрительно кивнул, польщённый значимостью своего мнения.
— Так по-другому-то нельзя! — воскликнул Меркулов. — Даже если ставить слово в слово, вы правильно заметили, стул-то отодвигать будут по-разному. В каждом театре, каждый постановщик! В том и творчество.
— Дело в том-с, что оно ваше и оно навязанное! — неожиданно рявкнул сидевший, рубанув рукой воздух. — Есть такое мнение! — И, к удивлению остальных, посмотрел на помощника с улыбкой. — А что, мысль не дурна? Tie правда ли?
— Точно так-с! Ваше превосходительство.
— Не ходите, — не унимался Меркулов, — кто заставляет? А сама пьеса не навязана драматургом?
— Так он свое и представляет. А вы, почтеннейший, крадёте идею и преподносите продукт под его именем! Да-с! — Председатель покачал головой. — Вся жизнь — сплошные кражи. Коррупция и дороги, коррупция и дороги… ох… о чём это я?
— О том, что и все потомки, господин генерал. Всегда в борьбе-с! Невидимый фронт. А значит, не прорвать! — Помощник бухнул перед ним лист и ткнул в середину пальцем.
— Ага, вот, — посмотрев в бумагу, проговорил сидевший. — И чем запутаннее, непонятнее ваш рассказ, чем эпатажнее постановка, тем больше вы убиваете автора, не спросивши его наперёд. Так-то, сударь! И, похоже… подаёте себя. Или продаёте? Не вижу, — он повернулся к помощнику.
— Продаёт, продаёт-с, ваше превосходительство. Только не «похоже», а «дороже». И дороже продаёте себя…
Тот снова углубился в чтение:
— Единая Россия… Тьфу, штемпель! Ага, нашёл — даже не автора, а себя. Не пьесу, а амбиции, не искусство, а подделку! Обман. — Человек в аксельбантах поднял голову. — Во даже как! Нет, я решительно заявляю, вы просто лжец и вор, господин хороший. К тому же профессиональный, раз берёте за это деньги! Да-с! Профессиональный! Остается дивиться вашей пронырливости! Ваше место — подмастерья у создателя произведения. Тьфу, ваше место… Я не посмотрю на печать! Почему до сих пор на свободе?
