На глади вод бледнели, чуть дыша,
– подхватила Анна. И продолжила:
Я шел один, бесцельно сердце муча, по берегу пруда меж ив плакучих.
Подобно призраку, вставал туман, молочно-белый, как печаль сама…
– Вы знаете эти стихи! – с восхищением проговорил Модильяни. – Дайте угадаю… Вы и сами пишете, верно?
– Верно, – кивнула Ахматова. – Только, пожалуйста, не заставляйте меня читать стихи по-русски. В Люксембургском саду они будут звучать слишком странно.
Они сели на скамью.
– Вам не холодно? – заботливо осведомился художник.
Анна покачала головой:
– Нет. Я люблю дождь. Когда я была девочкой, я любила ходить под дождем с непокрытой головой. Я казалась себе самой русалкой, вышедшей из воды.
– Вы и сейчас русалка.
Мимо прошел невысокий, лысый старик с кустистой бородой и шишковатым лбом. По меркам обычных людей, настоящий урод. Модильяни проводил его задумчивым взглядом и проговорил:
– Он красив, как Верлен. Не правда ли?
Анна думала, что он шутит, но, взглянув на лицо художника, поняла, что он говорит всерьез.
– Мне рассказывали, что Верлен любил здесь прогуливаться, когда возвращался из кафе, – продолжил Модильяни.
– Он и сейчас здесь, – с улыбкой сказала Анна. – Только в виде памятника.
– О да. – Модильяни улыбнулся. – Его открыли несколько месяцев назад, но я так и не нашел времени разглядеть его внимательно. – Он слегка отклонил зонт и взглянул на небо. – Дождь утихает. Солнце хорошее, но через два часа оно уйдет.
– Пора в мастерскую?
Он кивнул:
– Да.
– Хорошо. Но потом погуляем еще, ладно?
Модильяни взглянул на Анну теплым, лучистым взглядом и сказал:
– Для меня прогулки с вами по Парижу – настоящий праздник.
Они встали со скамьи и направились к выходу.
Анна держала художника под руку и время от времени бросала на него быстрые взгляды. Модильяни шел по любимому городу, талантливый, самоуверенный, погруженный в свои мысли. От него веяло таким лютым одиночеством, что Анне на какою-то долю секунды стало страшно и неуютно.
2
Возле мастерской Анна остановилась и удержала его за руку. Подождав, пока он остановится и повернется к ней, Анна сказала:
– Амедей, завтра мы с мужем уезжаем.
На мгновение в его глазах отразилось отчаяние. Он схватил ее за руки и хотел что-то сказать, но внезапно осекся, выпустил ее пальцы и отвел взгляд.
– Я буду вам писать, – сказала Анна с нежностью. – Конечно, если вы не против.
Модильяни посмотрел ей в глаза и тихо сказал:
– Я буду рад вашим письмам. Но прощаться рано. У нас еще есть полдня и целый вечер. Я хочу закончить ваш портрет. Не будем терять время даром. Идемте!
Они взялись за руки и вошли в мастерскую.
– Боже! – вырвалось у Анны из груди, и она остановилась на пороге, глядя на голые стены, на которых еще вчера висели прекрасные картины.
Модильяни побледнел и пошатнулся. Он устоял на ногах, но так крепко сжал пальцы Анны, что она едва не вскрикнула от боли. Он молча и угрюмо смотрел на сваленные в кучу в центре мастерской, разодранные в клочья и залитые красками и растворителями картины.
– Кто мог это сделать? – пробормотала Анна севшим от ужаса голосом.
– Не знаю, – ответил Модильяни. Голос его не дрогнул, но лицо стало мрачнее тучи.
Они долго молчали, глядя на разгром и не в силах вымолвить ни слова. Наконец Анна спросила, стиснув его пальцы в своих:
– Вы сильно расстроены?
– Да, – ответил Модильяни. – Хотя… нет, не очень. Здесь не было ничего действительно удачного и значительного. Кроме, пожалуй, одной картины. Ее мне действительно жаль.
– Вы говорите…
– О вашем портрете, – закончил за нее Модильяни. – Я думал, что он будет напоминать мне о вас. А теперь…
Он вдруг замолчал, выпустил руку Анны из своих пальцев и решительно прошел к колченогому шкафчику, в котором хранил рисунки и наброски. Открыв дверцу, Модильяни быстро вынул потертую бумажную папку с клеенчатой обложкой, раскрыл ее и лишь тогда вздохнул облегченно.
Анна медленно к нему подошла.
– Что это?
– То, что осталось, – ответил Модильяни. – Несколько зарисовок.
Она взглянула на рисунки и тихо спросила:
– Это я?
– Да. Я набросал их вчера вечером, когда думал о вас. Возьмите их. Вставьте в багеты и повесьте у себя в комнате. Когда будете смотреть на них, вспоминайте о Париже… И обо мне.
Анна взяла папку и пролистала рисунки.
– Очень красиво, – сказала она. – Жаль, что я не успела посмотреть на свой портрет.
Модильяни улыбнулся:
– Не переживайте. Я напишу другой, еще лучше. А у вас будет лишний повод вернуться сюда.
Он взял ее руку своими длинными смуглыми пальцами, поднес к лицу и нежно поцеловал. Взгляды их встретились, пальцы переплелись, лица приблизились. Анна прикрыла глаза. Его губы легко и нежно коснулись ее губ…
Анна издала горлом тихий звук, похожий на стон, и легонько оттолкнула его от себя.
– Прощайте, – сказала она, не глядя ему в глаза.
– Прощайте, – эхом отозвался он.
Анна высвободила руку, повернулась и гибкой, быстрой змейкой выскользнула в дверь мастерской.
Модильяни с полминуты стоял как вкопанный, с ошеломленным лицом и горькой складкой у губ. Затем отвел взгляд. На полу он увидел маленькую шкатулку, обтянутую шелком и украшенную двумя скрещенными перламутровыми розами. Модильяни наклонился и поднял ее. Откинул крышку и несколько секунд хмуро смотрел на содержимое шкатулки.
Лицо его было темным, мрачным, недовольным. Вина у него не было. Денег на вино – тоже. Но зато у него был кокаин. На несколько дней хватит. А потом… Потом будь что будет.
3
Андрей Иванович Линьков ввел в гостиничный номер человека, похожего на клошара. Рваная блуза, стоптанные башмаки, опухшее от пьянства лицо. Мужчина остановился на пороге и изумленно оглядел шикарную мебель и великолепные репродукции на стенах.
– Ну? – обратился к нему Линьков. – Чего встали? Входите!
Мужчина перевел взгляд на Линькова и чуть прищурил отекшие глаза.
– Мсье, а вы меня ни с кем не спутали? – неуверенно осведомился он.
– Мне сказали, что ты неплохой художник.
Мужчина робко улыбнулся:
– Не уверен, что это действительно так. Но иногда, когда я в ударе, у меня получаются неплохие вещи.
