— Вы меня предали, идальго?
— Можно сказать и так, — услышал он в ответ.
— Зачем вы это сделали?
— Помните, я как-то говорил вам о том, что Бог любит злодеев?
— Да. Но я не совсем понял.
— Кажется, Достоевский где-то написал, что если Бога нет, то можно людей резать. Я хочу к этому прибавить, что если у человека нет настоящей веры, то он не имеет права творить добро. Иначе все это лишь фальшь и обман. Желание избежать проблем. Пустое самолюбование!
Артист мучительно наморщил сухой лоб. (За последние дни он сильно отощал. Щеки метателя ножей прилипли к черепу, из небритой, щетинистой шеи проглоченным угловатым камешком торчал кадык.)
— Большинство людей за всю свою жизнь не делают ни настоящего добра, ни настоящего зла, — продолжил артист. — Так, одни пустяки, облегчающие существование. Там чуток подмазал, там чуток оторвал — вот и вся метафизика их жизни. А я утверждаю, что если человек не способен ни на добро, ни на зло, если он просто живет себе, коптит воздух, то он и не человек вовсе.
— Что же он такое?
— Ни то ни се, ни рыба ни мясо. Одна человеческая оболочка с ветошью внутри.
— И вы не захотели быть ветошью?
— Человек, если он хочет быть человеком, должен на что-нибудь решиться! — возбужденно проговорил артист. — Если не на добро, так на зло. Зло ведь тоже требует храбрости и самоотдачи, оно требует напряжения всех душевных сил, а значит, возвышает человека над самим собой. Зло — только настоящее, осознанное, сопряженное с риском, — выводит человека из безликой, равнодушной, ни на что не способной толпы призраков.
Дьявол в серой шинели повернул костлявую голову и с любопытством посмотрел на артиста. Тот, впрочем, не обращал на него никакого внимания, он смотрел только на Алешу и говорил только для него.
— Сколько слов, и все это лишь для того, чтобы оправдать обыкновенный мерзкий поступок, — презрительно произнес Алеша.
Лицо артиста, и без того бледное, стало белым как полотно.
— Вы не слушали, что я говорю, — сказал он.
— Отчего же? У вас не получилось достучаться до Бога, и тогда вы решили войти в соглашение с дьяволом, чтобы убедиться, что хотя бы дьявол существует.
— Не совсем так. Но вы сумели ухватить суть. — Глаза артиста сверкали. Он был словно в жару. — Вспомните эту историю! — сказал, нет, почти выкрикнул он. — В толпе, окружившей Христа, стояли десятки человек. Они не принимали никакого участия в великой мистерии, ради которой, возможно, и родились на свет. Они просто стояли и смотрели. Безликие статисты, такие же мертвые и равнодушные, как камни или песок. Лишь Агасфер ударил Христа, лишь он обратил на себя внимание изнемогающего от человеческих мучений Бога. И только он, единственный из всей толпы, заслужил наказание. И тем самым получил надежду и право на спасение. Вспомните наш разговор про маятник! Помните?
— Помню. Вы говорили, что христианство — это испытание души, и если маятник качнулся в одну сторону, то он способен качнуться и в другую. Если человек способен на крайнее зло, значит, он способен и на крайнее добро. Если он способен отбросить веру, то он способен ее и обрести.
— Видите, вы все понимаете! — почти вскричал артист, возбужденно сверкая глазами. — Человечество теряет способность совершать поступки. Злые, добрые — не в этом дело. Прежде жизнь постоянно ставила человека на край, заставляла на что-нибудь решиться. Сейчас человек проживает жизнь как призрак. Он избегает выбора, избегает задумываться о своем предназначении и заботится лишь о том, чтобы окружить свою ничтожную жизнь мало-мальским комфортом. Даже умирая, он не задумывается о том, во что он превратил тот материал, который был даден ему при рождении.
— Вы говорите о душе?
— Конечно! Ради того, чтобы высечь из куска мрамора прекрасную статую, скульптор вынужден бить по нему молотком и зубилом. Любой из этих ударов способен уничтожить заготовку, расколоть ее пополам. Риск огромен! Но только пойдя на риск можно добиться чего-нибудь. Только так возможно создать что-нибудь действительно стоящее!
— Боюсь, что в данном случае вы не рассчитали силу удара, — спокойно сказал Алеша.
— Может быть. Но если это так, я почувствую раскаяние и душевную муку. А раскаяние — первый шаг к вере, а значит — к спасению.
Алеша отвернулся от артиста.
— Что ж, — тихо сказал он, — надеюсь, вы сумеете правильно распорядиться своими тридцатью монетами.
— Я не брал денег, — устало сказал артист. — Деньги здесь совершенно ни при чем.
— Отчего же ни при чем? — заговорил вдруг комиссар Глазнек, с интересом слушавший их беседу. — Очень даже при чем. Мы обещали вознаграждение за поимку этого субъекта, и вы его получите. Прямо сейчас.
Глазнек достал из кармана шинели кожаный мешочек и брякнул его на стол перед артистом.
— Вот, держите. Здесь много. Хватит, чтобы добраться до Севастополя или Феодосии и покинуть Россию. Если вы, конечно, захотите.
Артист посмотрел на мешочек и брезгливо поморщился.
— Я не возьму их.
— Это ваше право, — пожал плечами Глазнек. — Свою работу вы уже сделали. Если не хотите этих денег себе, раздайте их беспризорным. Вот и свершится добро, о котором вы так много говорите.
— Вы меня не поняли, — холодно проговорил артист.
— Не понял? — Глазнек пожал плечами. — Ну, извините. Кстати, вы здесь больше не нужны. Убирайтесь к черту — с деньгами или без.
Артист поднялся со стула. Плечи его ссутулились, голова понурилась. Он уже не казался так широк в плечах, как прежде. Словно с него сдунули плоть, как снег, как ненужный прах, оставив одну лишь костлявую суть.
— Прощайте, Алеша, — тихо сказал артист. — Пыток не бойтесь. Для таких, как мы с вами, пытки — это благо. Поверьте мне. Они помогут вам узнать о себе гораздо больше, чем вы узнали за всю прошедшую жизнь.
Он нахлобучил на голову шляпу, повернулся и побрел к двери.
Алеша смотрел на его сутулую спину, и в голову ему лезли нелепые и неуместные мысли. Подумалось вдруг, что артист прав и что поступок, на который он решился, избавил его от всего лишнего, яснее проявил его сущность, обострил ее.
«Что я такое думаю? Меня скоро убьют, а я оправдываю его? Или я поддался его сумасшествию, заразился им?»
Алеша протер кулаками глаза. Когда он их открыл, артиста в комнате уже не было.
— А награду так и не взял, — задумчиво проговорил Глазнек. — Хотите взглянуть, что там? — Не дожидаясь ответа, комиссар взял мешочек, развязал желтыми ногтями тесемку, перевернул мешочек и высыпал его содержимое на стол. Вместо монет на стол посыпались какие-то ржавые железки. Глазнек засмеялся — резким, сухим, отрывистым смехом, похожим на собачий лай. — Ну как? — весело сказал он. — Хороша шутка? А вы и впрямь подумали, что я ему заплачу?
