— …Не туда…
— Что?
Ни звука в ответ. Письмо выпадает из карты, летит на тротуар. Тед, вместо того чтобы наклониться, поднять, стоит спиной к Элине, руки по швам.
Элина хмурится. Опустившись на корточки, одной рукой бережно держа спящего ребенка, подбирает письмо.
— Тед, — Элина касается его рукава, — Тед, надо спешить, у нас две минуты. — Элина забирает у него карту, смотрит на нее, на письмо. — Нам вон туда, потом налево.
Тед поворачивает не в ту сторону и будто смотрит через дорогу, на забор.
— Тед! — Элина теряет терпение. — У нас ровно две минуты.
— Иди одна, — отвечает, не оборачиваясь, Тед.
— Что?
— Говорю, иди одна. А я здесь подожду.
— То есть… ты… не пойдешь к сыну на… — Голос Элины срывается от гнева. Больше ей не выдержать ни минуты рядом с Тедом.
Поправив ремешок сумки, она устремляется прочь с малышом на руках. Красные босоножки жгут ноги, на талии джинсы насквозь мокрые от пота.
— «Я здесь подожду», — бормочет она под нос, толкая вращающуюся дверь. — Вы подумайте! «Я здесь подожду»! Что за свинство… — Элина не договаривает, потому что должна представиться на входе.
В коридоре прохлада и пахнет линолеумом. Элина садится на пластмассовый стул, по-прежнему кипя от гнева, но все-таки ожидая, что Тед появится. Смотрит на плакаты о грудном вскармливании, курении, менингите, прививках, про себя сочиняя гневную отповедь для Теда на случай, если он все-таки соизволит прийти. В голове всплывает фраза «уклонение от ответственности», но тут ее вызывают в кабинет.
— Имя? — спрашивает медсестра, уткнувшись в экран компьютера.
— Гм… — Элина теребит браслет, — мы еще не выбрали. Понимаю, странно, — у нее вырывается фальшивый смешок, — ребенку уже почти полтора месяца, а мы…
— Не ребенка, а ваше, — поправляет медсестра.
— А-а. — И снова натужный смешок. Да что это с ней? — Меня зовут… — Странное дело, она вновь заикается, как в юности. Ей с трудом давались слова на «Э», не шли с языка. Сглотнув, откашлявшись, она наконец выдавливает: — Элина Вилкуна.
— Вы шведка?
— Финка. — Элина, к своему облегчению, снова говорит обычным голосом. Заикание исчезло, будто спряталось в норку. — Но мама у меня шведка, — неизвестно зачем добавляет она.
— А-а. Продиктуйте, пожалуйста, по буквам.
Элина выполняет просьбу, дважды повторив, что «Вилкуна» пишется с одной «к».
— Вы так хорошо говорите по-английски, — замечает медсестра, забирая у нее ребенка.
Элина смотрит, как та сгибает ручки-ножки малыша, трогает родничок.
— Я здесь уже давно живу, и…
— В Лондоне?
— В основном — да. — Элине надоело вновь и вновь пересказывать свою историю, надоели бесконечные попытки выведать, откуда она родом. — Но не только, — отвечает она неопределенно. — В разных местах.
— Я вначале не поняла, что у вас за акцент. Думала, вы австралийка. — Медсестра заглядывает малышу в ушко. — Все хорошо, — говорит она. — Прекрасно. У вас здоровый, красивый малыш.
Из центра здоровья Элина летит как на крыльях; малыш у нее на руках, прикрытый от солнца одеялом. Славная медсестра, такая славная! Слова «здоровый, красивый малыш» кружатся в голове, как бабочки. Хочется произнести их вслух; хочется вернуться и попросить медсестру повторить их.
Всю дорогу до шоссе Элина вполголоса проговаривает эти слова, и губы невольно растягиваются в улыбку; по телефону, думает она, всегда понятно, что твой собеседник улыбается, — дело в форме губ.
На углу, где они с Тедом расстались, Элина останавливается, смотрит по сторонам. «Здоровый, — звучит в голове, — красивый». Она смотрит налево, направо. Теда нет. Солнце жжет шею, плечи под блузкой. Элина хмурится. Где он? Она переходит через дорогу, и замешательство вновь уступает место гневу. Где его носит? И что нашло на него сегодня?
Элина сворачивает за угол — вот он, стоит на тротуаре, смотрит вверх, заслонившись рукой от солнца.
— Чем ты занят? — спрашивает Элина, поравнявшись с ним. — Я тебя везде искала.
Тед оборачивается, смотрит на нее и ребенка так, будто впервые их видит.
— Чем ты занят? — повторяет Элина. — Что с тобой?
Тед, щурясь, смотрит на дерево за спиной у Элины, на солнце.
— Знаешь песенку, — спрашивает он, — про трех воронят?
Элина удивленно смотрит на него:
— Что?
— Вот эту. — Тед тянет сдавленным голосом:
Три вороненка сидели на стене,
Сидели на стене, сидели на стене.
Три вороненка сидели на стене
Морозным зимним утром.
— Тед…
Тед опускается на низкую садовую ограду.
— Второй куплет:
Один вороненок кликал мать,
Кликал мать, кликал мать —
и все такое. А как дальше, я забыл.
Элина перекладывает малыша на другое плечо, поправляет одеяльце. Она невольно представляет на стене рядом с Тедом трех воронят: вот они, сидят рядком, черные перья отливают зеленью, клювы торчат, чешуйчатые лапки вцепились в кирпичную ограду.
— Про второго вороненка… — Тед закрывает глаза, а открыв, заслоняет одной рукой, потом другой, будто проверяет зрение. И качает головой: — Забыл.
Элина подсаживается к нему, кладет ладонь ему на бедро, чувствует, как он дрожит.
— Тебе плохо?
— Мне плохо? — эхом отзывается Тед.
— Опять это, с глазами?
Тед морщит лоб, будто всерьез задумался.
— Как будто начиналось, — говорит он медленно. — Но, кажется, прошло.
— Вот и хорошо.
— Да?
Элину душат слезы. Она отворачивается, чтобы Тед не заметил. Что с ним? Может быть, мужчины иногда теряют голову, когда становятся отцами? — Элина не знает, и спросить не у кого. Становятся чуть рассеянными, уходят в себя, — может, ничего страшного? Ей кажется, будто оба тонут, и едва она всплывает, борясь с волнами и хватая воздух, как Теда тянет ко дну. Элина крепче держится за него, будто желая передать ему часть своих сил. «Прошу тебя, — хочется ей сказать, — умоляю, не надо так, мне одной не справиться». И при этом хочется закричать: «Ради бога, встань, отойди от стены, помоги поймать такси!» Но Элина заставляет себя говорить ровным голосом.
— Почему «кликал»? — спрашивает она. — Что значит «кликал»?
— Кликал — значит звал, — отвечает Тед, прикрывая ладонью то один, то другой глаз. — Это значит «звал маму».
— А-а. — Опустив взгляд, Элина вздрагивает от неожиданности: малыш проснулся, смотрит широко раскрытыми глазами.
