— …Просто ужасно, — говорил Тед — с новым, серым лицом, и Элине пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, — сердцебиение не прослушивалось… бросился в операционную… а потом вдруг… всюду, просто невероятно… Элина чуть не… — На последнем слове Тед запнулся.
С минуту все молчали. Слышалось дыхание малыша, частое, тихое, бесконечно нежное. Тишина в палате казалась хрупкой, звонкой, словно иней.
— М-м, боже мой, — сказала мать Теда. — Принеси-ка фотоаппарат. Он у меня в сумочке. — Она смотрела на ребенка. На лице читалась целая смесь чувств: напряжение, восторг, смятение. То ли страсть, то ли ненасытная жажда — и Элину при виде ее лица бросило в дрожь. И малыш, будто почуяв неладное, тоненько пискнул.
Рука Элины вновь поднялась. На этот раз Тед заметил. Подошел, склонился над ней, взял ее ладонь.
— Что с тобой? — спросил он. — Все хорошо?
— Ребенок. — Элина удивилась, услышав свой хриплый голос. — Отдай мне ребенка.
И вот мать Теда сидит на диване, который сама же хаяла, и ждет, когда малыш проснется, чтобы «потискать его немножечко».
— Вилкуна? — повторяет она брезгливо, будто это ругательство. — Он будет Вилкуна? Ваш сын не будет носить фамилию отца, как положено?
Тед, взяв поудобнее кружку, изучает ковер у себя под ногами.
— Непонятно, с какой стати ребенок должен носить фамилию отца, а не…
— Непонятно? То есть как — непонятно? Еще как понятно! Все станут думать, что он… что он незаконный, что он…
— Он и есть незаконный, — вставляет Элина.
Мать Теда, будто забыв, что Элина в комнате, вздрагивает от звука ее голоса.
— В наше время, — начинает она с дрожью в голосе, — такие вещи не афишировали. В наше время…
— Времена теперь другие, мама. — Тед, взяв у нее кружку, встает. — Надо смотреть правде в глаза. Еще чаю?
Когда родители Теда садятся в маленький опрятный серебристый автомобиль и уезжают домой, в Ислингтон, Тед возвращается в гостиную. Куда ни глянь, всюду мусор: на полу подгузники, на столах — чашки из-под кофе, на телевизоре — молокоотсос, открытки, что принесла мать, на книжной полке — полупустая тарелка печенья, на стуле — раскрытый справочник по уходу за ребенком.
Тед со вздохом опускается на диван. Кто бы мог подумать, что рождение ребенка означает нескончаемый поток гостей, звонков и электронных писем, бесконечные чашки чая, мытье посуды, что сам по себе акт деторождения вызывает у людей такой интерес — все кому не лень являются к тебе домой по нескольку раз в неделю и сидят часами.
Тед уносит посуду. Пробирается через гостиную, где Элина одной рукой вытирает малыша, а другой мажет его кремом; перешагивает через игрушки, погремушки, подгузники, салфетки, платочки. Собирает чашки из-под кофе, тарелки из-под торта и уносит на кухню. Элина протягивает ему ребенка, а сама, опустившись на колени, соскребает с ковра пятно — молоко? отрыжку? какашки?
Тед с малышом на руках ходит вокруг стола. Глаза малыша блуждают, он посасывает палец — вот-вот уснет. Тед шагает, покачиваясь, как корабль на волнах. Веки малыша смыкаются, он сосет медленнее, но едва он засыпает, как палец выпадает изо рта, и малыш, вздрогнув, просыпается, смотрит испуганно. Чмок-чмок, веки смыкаются, палец выпадает, глазки открываются и снова блуждают, смотрят на игрушки, на пеленальный коврик, на подгузники, на Элину, которая складывает салфетки. Тед берет малыша поудобнее, придерживает ручку, чтобы палец не выпадал изо рта, но, очутившись в новой позе, малыш будто вспоминает о чем-то — наверное, о еде: вздрагивает, напрягается, вертит головкой.
Тед пытается его убаюкать, но малыш теперь хочет только одного — есть: кричит, ерзает, рвется из рук — и Тед, не выдержав, трогает за плечо Элину. Не говоря ни слова, Элина смахивает с кресла на пол всякий хлам — салфетки, инструкции к стерилизаторам, детские носочки, нераспечатанные конверты, — садится и задирает блузку.
Просто удивительно, думает Тед, до чего ловко она это делает: одной рукой расстегивает лифчик, другой слегка поворачивает малыша. Тот, напоследок облегченно пискнув, затихает. Элина поглубже усаживается в кресло, откидывает голову. Тед вновь замечает ее бледность, темные круги под глазами, исхудалые руки. Он готов броситься к ней и попросить прощения — он и сам не знает за что. Сказать бы что-нибудь веселое, остроумное, чтобы разрядить обстановку, напомнить, что жизнь на самом деле совсем не такая. Но в голову ничего не приходит, а малыш выгибается, плачет, вертится, кулачки мелькают в воздухе, и Элина нехотя открывает глаза, выпрямляется, прижимает малыша к плечу, гладит по спинке, выпрастывает его ручки из своих волос, и Теду больно смотреть. Больно видеть, как она пересиливает себя, поднимает усталую голову, заставляет себя двигаться. Он хватает забытую тарелку из-под торта и спешит на кухню.
Малыш не берет грудь. Элина через силу поднимается. Иногда приходится кормить на ходу, больше ничего не помогает. На ходу он успокаивается — наверное, лучше усваивает пищу. Элина шагает не спеша, от стены до окна и обратно. Малыш возится, крутит головкой и наконец приникает к соску. Элина не спеша переводит дух. Тед на кухне, моет посуду.
— Тед, — говорит Элина, разворачиваясь у телевизора; надо ему что-то сказать, напомнить, что их связывает не только общий ребенок.
— А? — Тед держит в руках чашку, с нее капает вода.
Но вот беда, сказать нечего.
— Как дела? — говорит она первое, что приходит на ум.
Тед удивленно смотрит на нее:
— Все хорошо. А у тебя?
— Тоже.
— Вот и славно. Устала?
— Еще бы. А ты?
— Тоже. — Тед достает из мыльной воды тарелку и ставит сверху на чашку. — Ты бы поспала, когда он поест.
— Хорошо бы, — отвечает Элина. — Может, он и уснет. Тогда все вместе вздремнем.
Тед кивает:
— Хорошо бы.
Слушать больно, думает Элина. Почему они так разговаривают друг с другом? Что с ними? Она силится придумать хоть какую-нибудь интересную тему для разговора, но в голове ни единой мысли. Она шагает с малышом на руках — как получилось, что она произвела на свет ребенка, который ест только на ходу? — мимо дивана, мимо стола, на кухню, к окну.
Раньше у них было все по-другому. Надо разобраться, ведь не всегда они были такими.
Элина прижимает малыша к плечу, он уткнулся ей в воротник, тепло дышит в шею. С Тедом она познакомилась, потому что искала квартиру; квартиру она искала, потому что решила расстаться с Оскаром; с Оскаром решила расстаться, потому что он вечно таскал у нее кисти и краски, вместо того чтобы покупать свои, и не умел готовить ничего сложнее жареного бекона, и вдобавок переспал с официанткой — по его признанию, от неуверенности в себе после прошедшей Элининой выставки, которая имела огромный успех. И все вместе — цепная реакция на бекон, похищенные кисти и измены с официантками — заставило ее позвонить по объявлению «Сдается комната в Госпел-Оук». Там было сказано: «Рядом с парком Хэмпстед-Хит» — это и определило ее выбор. А в доме близ Хэмпстед-Хит была мансарда с чудесным лондонским светом, ровным, чистым. Хозяин, Тед, помог Элине занести наверх коробки с инструментами, краски, свернутые холсты. За домом был сад, в доме — кухня с голубыми стенами, а иногда бывала подруга Теда, Иветт, стройная, поджарая, с загадочными кошачьими глазами. Элина работала и спала в мансарде, бросила курить, не отвечала на звонки Оскара, у нее была еще выставка, крупная, персональная; Элина снова начала курить, Тед приходил и уходил, Иветт тоже. Если Элина слышала их внизу, в спальне, то надевала наушники и прибавляла громкость. А однажды Иветт исчезла, сбежала с актером. Тед поднялся к Элине и рассказал об этом. Элина ответила: актеры — народ ненадежный. Повела Теда на закрытый просмотр фотографий трансвеститов, а потом — в бар. Тед напился и упал. Элина вызвала такси, дотащила его до дома. На другой день они нашли того актера в Интернете. Элина сказала: красавчик, но такие быстро стареют, да и штаны ему коротки. Тед стал заходить к ней в мансарду. Ложился на ее кровать и рассказывал о фильме, над которым работал, об эпизодах, которые монтировал. Работать при нем не получалось — Элина не могла писать, если кто-нибудь рядом, — но всегда находилось дело: помыть кисти, растянуть холст, привести в порядок рабочее место.
