Курица повторял шагами сетку улиц, линовал город параллелями и перпендикулярами. Прямо. Направо. Прямо. Налево. Послеобеденное солнце палило с удвоенной силой. Раскаленный шар напоминал не в меру усердную любовницу, которая решила показать все трюки.
Дорогу преградил парк. Миновав черный пруд с огромной бронзовой рукой, он отдался извилистой, мощенной желтым камнем дорожке. Толстые слоновьи стволы с морщинами на локтевых сгибах ветвей, пятнистая гладкая кожа, ржавые подтеки из трещин. Деревья накрыли его пушистыми крылами.
Вспомнился поздний вечер. Больше полугода назад. Блондинка улетела в Москву на очередное награждение. Он остался здесь поработать. Парк, как и теперь, был пуст. Черный пруд блестел, дорожки исчезали за поворотами. В тот вечер он встретил ее.
Платье напоминало пакет с фруктами, который вот-вот лопнет от натяжения, и дыни-беглянки покатятся по рыжему иерусалимскому камню. Она цокала по темным дорожкам. В сумочке полбутылки виски.
Они толком и знакомы не были. Когда-то виделись мельком. В России. Но узнали друг друга и очень обрадовались встрече. Она приехала на каникулы.
Не сговариваясь, выбрали лавочку. Сели. И между ними что-то такое стало происходить. Натягивалось, надувалось, лопалось и снова натягивалось.
Она сказала: «Хорошая погода».
Он ответил: «Здесь всегда хорошая».
Она предложила глотнуть из горлышка.
Он согласился.
Она сняла туфли. Хороши высокие каблуки, только ветки мешаются.
Возникла пауза.
Еще по глотку.
Она посетовала, что нет парка, посвященного всем мировым злодеям. Всем антигероям. Мемориальный парк Вселенского Зла. Парк жертвам Добра. Там могли стоять памятники Каину, Калигуле с Нероном, Ироду, маркизу де Саду, Джеку-потрошителю, Гитлеру.
Он развеселился и предложил добавить памятники жертвам уничтожения Содома и Гоморры и жертвам Потопа.
Тогда не обойтись без мемориала Иуды.
И маленького музея Змия.
Посмотрела бы она на Авеля, если бы Каин его не убил? Никакого Авеля просто бы не было. Кто теперь был бы козлом отпущения, не будь Ирода и Нерона? Где бы мы сидели сейчас, если бы не Гитлер?
Парк посвящен памяти жертв холокоста. В его середине из черного пруда торчала массивная, неказистая рука из зеленого металла, которая то ли возносила, то ли пыталась уволочь на дно множество маленьких, корчащихся человечков, видимо, тех самых жертв, которым был посвящен парк. Мрачным бастионом чернела стена с увековеченными именами.
Что и говорить, не сотвори негодяи в черных кожаных плащах всех тех злодеяний, которые они сотворили, не сидеть им теперь под сенью прекрасных деревьев в этом замечательно обустроенном парке. А сколько таких парков разбросано по поверхности планеты. Сколько прекрасных мест появилось в ответ на преступления. Что и говорить, у маньяков и живодеров перед человечеством большие заслуги, в основном, правда, невольные.
Он откинулся на спинку скамейки с семисвечником-минорой и слушал увлеченно.
Вроде евреи умные люди, а сами приписывают Создателю какую-то половинчатость. Добро – все, что сытно и уютно, зло – то, что нарушает наш покой.
Новый глоток.
Она очень любит этот парк и даже приводила сюда мужа, который сейчас остался в отеле, устал от перелета. У мужа тогда ничего не получилось. Нервничал, постоянно оглядывался на стену с именами. Боялся, что мертвецы смотрят на них двенадцатью миллионами глаз.
– А у тебя кто-нибудь есть?
– Жена.
Помолчали.
– Дети?
– Семеро. На том свете. Раньше аборты делала, а теперь выкидыши. Сейчас бы ни за что аборт не сделала, если б залетела.
Хотелось бы ему научиться так легко говорить обо всем.
– Ты кого хочешь – мальчика или девочку?
– Мальчика… любишь жену?
– Очень. Не представляю жизни без нее. А ты своего?
Он был спокоен, только громкость собственного голоса никак не мог настроить: его слова звучали то слишком тихо, то вырывались с хрипом.
– Я тоже к своему привыкла.
Опять что-то неразрешенное повисло в воздухе.
– Можно я пописаю?
– Будь любезна.
– Извини, это все виски.
Нырнула в заросли. Оцарапалась. Визг, ругань, шелест струи.
– Слышно?
– Слышно.
– Ну и плевать! – и хохот из кустов.
Потом она засобиралась.
– Ну, пока.
– Пока.
Пошла вдоль черной стены с миллионом имен. Между ними задрожало от напряжения. Он вскочил, схватил ее за плечо. Сгреб. Залепил ей рот губами. Размазал ей губы. Ее колотило. Она закрыла глаза, перестала быть человеком. Поплыла, собой владеть перестала, будто он ей в челюсть двинул. Он смял ее. Задрал платье. Лопатки ее вспархивали, ложбинка спины извивалась. Он толкал ее прочь, чтоб не привязаться, не запасть, не влипнуть навсегда, а потом рвал на себя, подтаскивал, прижимал. Она опиралась о черную стену, шарила за спиной, вцеплялась в него, вжимала, вбивала его в себя. Пуговицу с его заднего кармана оторвала.
В полированном черном камне, погружаясь и выныривая, дрыгались их двойники. Высеченные имена колыхались над ними. Бесовские скачки, шевеление на дне могилы. Нет ничего слаще попрания, ничего прекраснее надругательства.
Он все ближе к краю. Попробуй, удержись на краю. Побалансируй. Чем дольше, тем труднее. И тот, который в стене, не протягивает руки, не помогает, а дергается. И та, которая в стене, голову растрепанную уронила. И вдруг он увидел блондинку. В отражении. Не случайная знакомая изнемогала под его ударами, а его блондинка. И тело ее, и лицо родное под упавшими кудрями. И он обрушился. Падал и летел, не помня себя, и счастлив был совершенно.
Потом он был один. Поднял голову, а там небо. И звезды падающие чиркают. Одна, вторая. Надо бы домой, пока по башке не попало. Он пошел. Оказался в лабиринте стриженых кустов. Заблудился. Дорожка разветвлялась. Направо, налево. Жесткие ветки цеплялись. Из последних сил он подпрыгнул, надеясь осмотреться, но кусты были слишком высоки и даже, кажется, подросли во время его прыжка. Ветки стали гуще, щекотали его, оплетали, тыкались в глаза, лезли в уши и рот. Он побежал напролом.
Жирные белые какаду орали и топорщили желтые хохолки. Зелено-красные розеллы носились между веток. Одна серая птица копошилась в палой листве и все задирала наверх голову, будто опасалась, что кто-то плюнет ей на макушку. В густой зелени над головой зашебуршились зверьки, шмыгающие туда-сюда, будто мелкие торговцы в московском метро, завидев полицейского. Сороки издавали мелодичные трели, точно дверные петли в какой-нибудь музыкальной школе.
