До стоявших возле самой витрины не сразу дошел смысл прочитанного. Потом передаваемая из уст в уста новость поползла, распространяясь по всем направлениям. Растерянность и недоумение овладели очередью, люди пожимали плечами, смотрели друг на друга и перекидывались возмущенными репликами.
Поначалу каждый из обманутых как бы пытался воззвать к сочувствию в сердце ближнего:
— Нет, вот интересно — мурыжили нас, мурыжили…
— Это народ наш такой — сколько его мордой в грязь не тычь, а все стерпит.
— Думаете, действительно не привезли? Привезли, небось, и для своих припрятали.
После этого последнего предположения последовал взрыв эмоций, и растерянность в голосе людей переросла в гнев:
— Сволочи — на складах держат, а народу шиш с маслом.
— Вот-вот — зайти бы к ним на склад и посмотреть, что они для себя наворовали.
Неожиданно в витрину магазина полетел увесистый булыжник, но брошен он был неловко, под углом, и стекло, звякнув, уцелело. На миг в воздухе повисла легкая неловкость, потом интеллигентный пенсионер в очках взмахнул газетой «Известия» и сказал, словно оправдывая того, кто бросил камень:
— Это же надо — до чего людей довели! А все Горбачев! И ГКЧП тоже… гм… ясно, что все с его подачи было — это же белыми нитками шито.
Стоявший рядом с ним высокий нервный инвалид с палочкой возразил:
— А что ГКЧП? Я ничего не боюсь, прямо скажу: собрались умные люди, хотели страну спасти, а Горбачев и их продал. Нет, что ни говори, а при Сталине и жили лучше и работали нормально.
— Тут я с вами в принципе не согласен — Сталин тоже много народу зря посажал, — запротестовал интеллигентный пенсионер, поправляя очки, — Лично я голосовал за Ельцина, а демократия это… гм…
Он не успел высказать свою точку зрения на демократию, потому что толпа, придя в себя, вновь загомонила. Сварливыми нотками выделился голос Агафьи Тимофеевны:
— К исполкому идти нужно и самого Гориславского мордой в эти безобразия! — она грозно потрясла зажатым в руке списком очередников и большой потрепанной кошелкой.
В другое время окружающие отнеслись бы к подобному призыву с известной долей скептицизма, но теперь слова ее оказались созвучны настроению масс, и из толпы послышались сочувственные возгласы:
— Правильно, хватит молчать, домолчались!
— Пусть Гориславский знает!
Никто не понял, как это случилось, но очередь неожиданно переросла в несанкционированный митинг, а тот превратился в столь же несанкционированную демонстрацию. Взволнованная толпа двинулась к центральной площади города, на которой стояло здание горсовета, хотя были и такие, что остались стоять возле магазина.
— У нас все всегда наоборот делают…гм…национальная наша черта, — непонятно к чему рассудительно сказал пенсионер с газетой «Известия» в руках.
— Думаете, привезут все-таки? — вопросительно взглянула на него Галя Ефремова, и пенсионер неопределенно пожал плечами.
— Иногда говорят, что не привезут, а потом подвозят, все бывает.
— Тогда новые списки составим, я в них первая буду — я вчера здесь пятой была записана, — Галя неуверенно оглядела жидкую кучку оставшихся.
Спорить с ней не стали, потому что в перспективу привоза мяса верили мало. Пенсионер с газетой продолжал размышлять вслух:
— Нет, хотели бы привезти — с утра бы доставили, но и эти, — кивок вслед ушедшей толпе, — ничего не добьются. Ладно, схожу на Дон, может, рыбки наловлю.
И ушел. Приятная дама Раиса Горюнова, интимно понизив голос, спросила Галю:
— Послушайте, вы не в курсе — что слышно о Тихомирове? В последний раз я у него стриглась где-то пару недель назад, и тогда же он отпустил мне мясо со своего склада. Вам тоже, наверное? Вы ведь как раз после меня стриглись.
— Ага, — Галя печально вздохнула и поникла головой, — он мне всегда отпускал. Алексей Прокопьевич такой золотой человек был!
— Почему «был»? Я, вроде, не слышала, чтобы он умер.
— Так говорят, что его посадили. И комплекс закрыт, салон тоже не работает.
— Ерунда, людям только бы болтать! Посадили бы — в газете было бы написано, сейчас гласность. Я на работу мимо комплекса езжу — на главной двери написано «Комплекс временно закрыт для проведения ремонтных работ». Может, они даже и открылись уже.
— Хорошо бы, — грустно проговорила Галя, — а то в детсаду сейчас карантин, и прямо не знаю, чем дома детей кормить — в саду-то хоть кормят. Вы посмотрите, как будете на работу ехать — может, правда, открылись они уже у Тихомирова. Позвоните мне тогда, ладно? Я вам сейчас свой телефон напишу.
— Обязательно, — пообещала Горюнова, принимая от нее нацарапанный на обрывке газеты номер телефона, — если что, то сегодня же сразу и позвоню. Хотя нет, — спохватилась она, — сегодня я в ночную смену работаю. Но в ближайшие дни — обязательно. Если что узнаю, так сразу к вам.
— Вот спасибочки!
Обрадованная Галя заторопилась домой — свекровь хоть и согласилась посидеть сегодня с детьми, но будет лучше, если она уберется домой пораньше, до того, как муж вернется с работы. А то начнет по обыкновению гадости говорить:
«Ах, Ванечка, сынок, у вас тут такая грязь! Я хоть прибрала чуток, плиту помыла».
Как будто ее кто-то просит прибирать и плиту мыть!
Горюнова же шла домой, и почему-то в голове у нее вертелся последний их с Алексеем Тихомировым разговор — перед самым путчем. Она ведь тогда не собиралась стричься — зашла, чтобы попросить его продать мяса из ресторана.
«Какая там стрижка, Алексей Прокопьевич, вы ведь знаете, сейчас нас всех ничего уже не волнует — ни красота, ни одежда. Было бы что поесть».
«Ах, голубушка, — рассудительно ответил он, — ну, продам я вам мяса, конечно, но ведь не это главное! Самое печальное, что все это кончится когда-нибудь, все образуется, и еда в магазинах появится, а красота — увы! — уже не вернется. И останутся наши женщины у разбитого корыта, а в сорок лет их станут называть бабулями — вот, что самое страшное. А волос вам надо бы немного подравнять — отрос уже волос-то».
И тогда, махнув на все рукой, Раиса Горюнова отдала себя в руки мастера.
«Ладно, шут с ним со всем, стригите!»
Он укутал ее кружевной импортной пелеринкой и весело защелкал ножницами. Поворачивал, крутил в удобном парикмахерском кресле, весело приговаривал:
«Такое лицо, как ваше, требует специального оформления, вы плохо цените свои возможности, голубушка! Я вам вот расскажу: один мой знакомый получил письмо от родственников из Канады. Уехали, знаете, как евреи, еще в конце семидесятых и прижились там. Так вот, о чем я говорил? Ах, да, получает он письмо, а там фотографии — две тетушки лет под девяноста, а выглядят так, — рука Тихомирова сделала ножницами выразительный жест, — что нашим сорокалетним с ними не сравниться. Прическа, одежда, косметика, морщин вообще не видно. Но главное — женственность! Сколько женственности! В Париже, например, женщина в сорок лет только жить по-настоящему начинает, а у нас?».
