А потом он пришел к ним домой. Это было ужасно!
— Софи не выставила его?
— Нет, ты же знаешь маму… Ну, может, и не знаешь, но она бы никогда так не сделала. Нет, она убила его своей доброжелательностью, она была само радушие… «А кстати, Фрэнк, скажите-ка, когда мы с покойным мужем были в Уэстпорте, мы там случайно не встречались с вашими родными?» В общем, ты понимаешь.
— Понимаю, — проговорил Берни печально.
— А Фрэнк вел себя все хуже и хуже. Своим безукоризненным обращением мама, казалось, только подливала масла в огонь, а он, будто назло, становился все развязнее. За ужином вытащил расческу и стал причесываться, разглядывая себя в зеркале серванта. И кофе размешивал так, что я думала, чашка вот-вот треснет. Я убить его была готова! И себя тоже — за то, что мне не все равно, что я не могу смотреть на это спокойно.
— А как реагировала твоя мать?
— О, она только приговаривала: «Фрэнк, может быть, вам еще сахару? Или вы предпочли бы чай?» Все в таком роде, понимаешь, ужасно вежливо и как будто все в порядке, ни намека на то, что он ведет себя неприлично.
— А потом?
— А потом она смеялась. Говорила, что он очень мил, и смеялась… И я отказалась от него, — продолжала Морин после недолгого молчания. — Нельзя сказать, что она вышвырнула его за дверь. Нет, она никогда не отказывала ему от дома, время от времени даже справлялась о нем, посмеиваясь, как будто мы по ошибке пригласили на ужин нашего садовника Джимми Хейза. И я смирилась, потому что была согласна с ней, с ее взглядом на жизнь.
— И пожалела об этом?
— Не сразу. Он ругал меня последними словами, мой выпендреж, мол, у него в печенках сидит, он так отчаянно сквернословил, что только подтверждал мамину правоту, нашу правоту. Грозился, что еще покажет мне, что когда-нибудь его будут принимать в лучших домах, и мы с матерью, этой спесивой старой каргой, еще пожалеем, что не привечали его в нашем дерьмовом доме. Вот так он выражался.
— Это он от обиды, — посочувствовал отец.
— Да, естественно. И конечно, он добился всего, о чем мечтал, а Дейрдра О'Хаган вышла за его лучшего друга, такого же необразованного и невоспитанного… В общем, он оказался прав. Он дождался своего часа.
— Он счастлив?
— Не знаю, думаю, что нет. А может, живет себе и радуется жизни. Кто знает…
— Морин — ты прелесть… — вдруг сказал ей отец.
— Нет, я очень глупая. Слишком долго была очень глупой. Ты верно говоришь, никому бы от этого хуже не стало. Я бы никому не повредила, скажи я маме тогда, в двадцать один год, что ухожу с Фрэнком Куигли и плевать мне, кто он и из какой семьи.
— Может быть, ты не хотела причинить боли ей — ведь я ее бросил, и ты не хотела, чтобы такое случилось с ней еще раз.
— Я же не знала, что ты ее бросил, я думала, ты заразился какой-то ужасной болезнью и умер.
— Мне очень жаль, — сказал он, будто раскаиваясь в том, что не умер.
— Да я ведь сама не своя от счастья, старый ты чертяка, что ты жив! За всю жизнь никогда не была так счастлива.
— Брось, чего там… Всего лишь старик, которого ждет инвалидная коляска.
— Поедешь жить ко мне в Дублин? — предложила она.
— Нет-нет, любимая моя Морин, не поеду.
— Но зачем тебе жить в пансионате? Ты же в прекрасной форме. Я все сделаю, чтобы за тобой был хороший уход. Не в мамином доме — мы устроимся где-нибудь еще. Подберем что-нибудь попросторней, чем моя квартира.
— Нет, я обещал Софи.
— Но ее больше нет, ты сдержал свое обещание. Его взгляд подернулся печалью.
— Нет, это, знаешь, вроде как дело чести. Ее имя начнут склонять, заново перебирать все, что она говорила, и в конце концов смешают с грязью. Сама понимаешь.
— Я понимаю, но не слишком ли благородно ты себя ведешь? Она лишила тебя родной дочери, меня лишила отца, она вела с нами нечестную игру. Все эти годы я думала, что ты умер.
— Но, по крайней мере, напоследок она тебе сказала. — Бернард Бэрри счастливо улыбался.
— Что?
— Ну, по крайней мере, она хотела, чтобы ты меня разыскала. Об этом мне адвокаты сказали. Когда она поняла, что умирает, она все тебе рассказала, чтобы дать тебе шанс снова со мной встретиться.
Морин прикусила губу. Да, она сама придумала эту небылицу, когда наводила справки в Булавайо. Она вгляделась в лицо отца.
— Признаться, меня это тронуло и порадовало. Я считал, что у нее каменное сердце. Кевин О'Хаган писал, что каждый год по мне служили панихиду.
— Да, — подтвердила Морин. — И скоро опять годовщина.
— То есть она сделала то, чего могла бы и не делать, и я ее должник. Возвращаться и тревожить ее память? Нет. В любом случае, милая, я там больше никого не знаю, один Кевин был — и тот умер. Нет, я останусь здесь, мне тут нравится, а ты будешь навещать меня время от времени, и твоя сестра Кэтрин со своим молодым человеком. Я буду самым счастливым человеком на свете.
На глаза у нее навернулись слезы. Вот он сидит перед ней — старик, считающий себя самым счастливым человеком на свете. Нет, никогда она не расскажет ему правды о матери, не станет лишать его удовольствия думать о ней хоть что-то хорошее.
— Тогда я буду приезжать по любому поводу. Открою магазин здесь в Аскоте или в Виндзоре. Я не шучу.
— Я верю. И когда на серебряную свадьбу дочери Кевина поедешь. Это тоже будет хороший повод.
— Сомневаюсь, поеду ли. Шафером-то был Фрэнк Куигли… Предполагается, что это будет встреча всех, кто там был. Будут вспоминать прошлое и все в таком роде.
— Тем более тебе надо поехать, — сказал Берни Бэрри, загорелый человек с огоньком в глазах, который нашел свою любовь сорок лет назад во время служебной командировки и которому хватило мужества пойти навстречу своей судьбе.
7. ФРЭНК
Фрэнк никогда не мог понять, почему люди так нервничают из-за дальней дороги. Сам он с удовольствием запрыгивал в машину и мчался по автострадам за сто миль от дома. Им овладевало в таких случаях чувство свободы, какой-то авантюрный дух, и его радовала даже поездка на выставку продукции, где он бывал уже много раз. А почему бы нет? Как он часто напоминал себе, не у каждого есть такой «ровер», модель этого года, со встроенной стереосистемой и радиоприемником, наполнявшими сияющий комфортабельный салон звуками музыки. А стоило ему захотеть, музыка сменялась «Итальянским для деловых людей». Никто в «Палаццо» не знал, что Фрэнк Куигли понимает каждое итальянское слово, произнесенное в его присутствии. Никогда ни единым взглядом он не выдал этого. Даже если говорили о нем. В особенности когда говорили о нем.
Иногда Фрэнку казалось, что его тесть, Карло Палаццо, возможно, догадывается, но даже если это было так, Карло держал свои подозрения при себе. А если бы он был уверен, он бы только еще больше восхищался Фрэнком. Давным-давно он дал понять Фрэнку, что они положили на него глаз и что он никогда бы не сдвинулся с мертвой точки в отношениях с дочерью босса, не будь на то воля Карло Палаццо и его брата.
