Жить себе поживать и строить, строить, строить этот город.
Словно в такт моим расслабленным мыслям, за углом соткался из воздуха башенный кран. Спасаясь от дневной жары или второпях добивая план, вокруг него толклись рабочие. Кран неторопливо перемещал в фиалковом небе балку.
— Выше, выше, Семен. Царапаешь! — орал снизу маленький толстый человечек в ярко-салатовой защитной каске. Его слова доплывали до меня медленно и тягуче, совершенно теряя по дороге смысл.
В моем мозгу вдруг неторопливо проявилась картинка: Муравьев, зажмурившись, стреляет из пальца куда-то в брюхо воображаемого саломарца. А сквозь нее стала все явственнее проступать другая: мертвое тело саломарского дипломата… с дыркой в голове… иссеченные асфальтом щупальца.
— Выше, выше, — мысленно повторил я, медленно заваливаясь на каучуковую плитку мостовой, и потерял сознание.
* * *
Я очнулся от того, что мама махала у меня перед носом крошечным пузырьком с аммерским маслом, а у нее за спиной по комнате металась Хлоя.
Попытка оторвать голову от подушки оказалась бесполезной. Отыграв у головной боли шесть с половиной сантиметров над уровнем постели, я прохрипел: «Сигарету…» — и снова рухнул. Казалось, что черепную коробку сначала очистили от ее изрядно заплесневелого содержания, а потом попросту залили бетоном.
Мама сунула мне в рот зажженную сигарету, и через две или три затяжки настолько полегчало, что я сел на кровати и, стараясь не делать резких движений, поинтересовался, что происходит.
— Отравление, — бодро сказала мама, и ее настоящее волнение обо мне выдавали только растерянные глаза и расстегнутая сережка в правом ухе. — Брут принес тебя домой в половине четвертого. Он, знаешь ли, плохой носильщик. А оба ваших мобильника еще прежде приказали долго жить, поскольку даже хороший телефон иногда нуждается в зарядке. Ты, я понимаю, был нездоров. Но Брут, он же дипломат, он должен всегда оставаться на связи. Вот ему и пришлось нести тебя до самого дома, благо вы отошли не слишком далеко. Вызвали доктора Маркова, но он ничего не обнаружил. Я немного попытала каленым железом твоего дядюшку, — мама с вымученной улыбкой посмотрела на идеально накрашенные ногти, — и он выложил мне всю историю. А поскольку я тоже не такая глупая, как хочу казаться, и имею диплом медицинской академии — я высказала свое предположение, и, похоже, оно подтверждается.
— Значит, я отравился, когда пилил голову этому склизкому господину, а последствия операции проявились только ночью?
— Вроде того. По моей настоятельной просьбе твой дядя позвонил профессору Муравьеву, поскольку тот, как-никак, биолог и исследовал саломарцев. И тот честно удивился, что ты еще жив и вообще смог дойти до Насяева. Каково же будет его изумление, когда я скажу ему, что ты еще и в сознание пришел. Ты получил хорошую дозу отравляющих веществ неземного происхождения, но я ни за что не скажу тебе, что тебя спасло, потому что иначе мне придется взять обратно километры нравоучений за последние восемнадцать лет…
— Да ты что?! Это то, о чем я думаю? — Я попытался изобразить на лице язвительно-торжествующую ухмылку, на что мой мозг мгновенно ответил резкой стреляющей болью в правом виске.
— Именно. Я всегда говорила, что ты слишком много куришь, но никак не ожидала, что когда-нибудь это спасет тебе жизнь…
Мама запнулась на полуслове, закрыла лицо руками, прошептала: «Как же я за тебя волновалась», а потом резко нагнулась над кроватью и прижала меня к себе. Она так делала лишь четыре раза за всю мою жизнь, и это значило, что угроза, несмотря на то, каким жизнерадостным тоном мне о ней сообщили, была очень серьезной. Я молча погладил маму по спине и со всей возможной в данной ситуации сыновней нежностью поцеловал ее вечно двадцатипятилетнюю красивую руку.
В дальнем углу комнаты раздалось нервное покашливание Хлои. Мама обернулась к ней. Я ожидал, что маман глянет на это бестактное существо одним из своих убийственных взоров и Хлоя рассыплется в крошечную горку теплого пепла. Но мама милостиво подозвала ее и уступила место у моего изголовья. Так, подумалось мне, обложили.
Хлоя доверительно взяла меня за руку. Ее ледяные пальцы мелко дрожали.
— Ферро, — голос девушки был таким тихим, что я с трудом разбирал слова, — Ферро, я уверена, ты знаешь, где он. Даже если ты обещал ему ничего мне не говорить, скажи. Мне кажется, случилось что-то плохое. Пожалуйста, Носферату, я очень тебя прошу. Может быть, у нас осталось всего несколько минут, чтобы спасти его…
Я поскреб подбородок и вдруг понял, что он изрядно оброс.
— Который час? — спросил я. Хлоя сунула мне под нос свои маленькие серебряные часики.
— Пять.
— Пять или семнадцать? — переспросил я, уже догадываясь об ответе, и попытался встать.
— Семнадцать, — хором ответили мама и Хлоя.
— Тогда ты права, пора спасать твоего мужа, потому что согласно графику он должен быть здесь и подавать мне куриный бульон, — попытался пошутить я, в который раз дернув одеяло, но пораженная моими словами Хлоя плотно прижала его бедром к кровати. Я мысленно помянул Магдолу Райс, Хлоину мать, и, пошатываясь, поднялся с одра, уже не пытаясь прикрыться одеялом. В конце концов, утешал я себя, мама — это мама, а на Хлое я даже подумывал жениться. Да и, полагаю, обе дамы уж точно не впервые видят голого мужика.
Но их реакция поразила меня до глубины души. Ни одна не смутилась, не отвернулась и даже не удивилась. После пары секунд замешательства Хлоя фыркнула и захихикала, я обиженно посмотрел на маму. Она тоже смеялась, несмотря на то, что должна была бы хотя бы для приличия выразить уважение к гениталиям собственного сына.
— Тридцать два года живу и не знал, что это выглядит так смешно. — Я ни разу в жизни не чувствовал себя таким оскорбленным и униженным и ничего не мог поделать. Моя обида еще сильнее рассмешила их, и Хлоя уже задыхалась от хохота.
— Да нет, Ферро, — сквозь смех сказала мама, — тридцать два года все было очень даже ничего. Но сейчас это что-то, — и она снова захихикала.
Придерживаясь за стену, я решительно, насколько позволяла моя слабость, подошел к шкафу, распахнул дверцу и глянул в зеркало. То, что я там увидел, превзошло все мои ожидания.
Я с ног до головы был сплошь покрыт темными красными пятнами, и это была не благородная расцветка леопарда, а ровные винного цвета кружочки, будто бы срисованные на мое туловище с неизвестного полотна Кандинского. И если не украшенное кружками лицо не производило особого комического впечатления, то ноги, грудь, плечи и даже задница напоминали дымковскую игрушку. Под нервное хихиканье моих дам я с минуту смотрел на себя. А потом что-то согнуло меня пополам, я закрыл лицо руками и смеялся до слез, пока ноги окончательно не отказали мне и я не рухнул на пол. Все еще лежа на полу и содрогаясь от смеха, я за рукав стащил с вешалки первую попавшуюся рубашку и натянул ее на плечи.
Вместе с одеждой словно по мановению волшебной палочки вернулось понимание ситуации, я грозно глянул на женщин и, собрав все силы, сурово гаркнул:
