Но в них оставалось дыхание жизни: Мария Магдалина, в отчаянии обхватившая руками израненные ступни мертвого Иисуса, снятого с креста, Дева Мария, поникшая головой над телом сына, безутешный ученик Христа Матфей, солдаты, делящие одежды убитого… И особенно ярко — главная тема: бездна неприступного света на горе Фавор, обличение Христа в Нового Адама, преображение Господне, спасение человечества. С каким изумлением взирают верные ученики, будущие апостолы церкви Христовой — Петр, Иаков и Иоанн — на пророков Моисея и Илию, сошедших с небес, чтобы поговорить с Иисусом. Какие живые, настоящие лица…
Да, художник, расписавший эти стены, был великим мастером. Но, чем больше вглядывался я в написанные им лики, чем больше восхищался их неподражаемым реализмом и жизненностью — тем гаже делалось у меня на душе. Ощущение какого-то подвоха, чего-то неприятного и недоброго со стороны рисованных библейских персонажей преследовало меня, как наваждение. Как будто они и вправду жили и двигались и только сыграли в «море волнуется раз» — за секунду до того, как мы здесь появились с Алексеем Ивановичем.
И вот стоят, затаив дыхание и не моргая, а отвернемся мы — фыркнут и рассмеются. Над нашей чувствительностью. Над нами.
Многовато в этих фигурах пафоса, пошлости какой-то театральной, напыщенности? Нет, я не мог и самому себе объяснить, что мне в них не нравилось.
И думать нормально не мог — голова сделалась внезапно тяжелая. Сердце сдавило. Перед глазами будто рой мушек завертелся. Духота нарастала, и в воздухе чувствовалось напряжение, обычное перед грозой.
Мне уже не хотелось разглядывать фрески. Лица святых пугали, и особенно почему-то — фигура преображенного Христа, облитая сиянием «неприступного света».
Куда ни повернись — я затылком ощущал присутствие чего-то или кого-то там, внутри, в глубине светящегося облака…
Тогда я нарочно подошел ближе. Всмотрелся в рисунок повнимательнее и вздрогнул: из стены на меня смотрел глаз. Черный, насмешливый, очень живой.
Я не сразу понял, что он нарисован. Тонкий красочный слой фрески в этом месте облупился — а под ним вскрылся другой, может быть, более старый.
Я отошел от стены, но глаз продолжал сверлить мне спину, и я чувствовал себя неуютно. Откуда этот глаз взялся? В композиции фрески он явно лишний. Вероятно, это остатки прежней росписи, которую просто замалевали, посчитав неудачной, сами художники? Хотел бы я знать — кто же был там изображен. Злобное выражение наталкивало на мысль об Иуде. А может, о царе Ироде? Или о самом… Темном падшем?
К этому моменту я почувствовал себя настолько некомфортно, что готов был бежать из развалин храма без оглядки. Виски ломило, словно мне шурупы кто-то вворачивал в голову.
— Ну как, пойдем, что ли? — Трубный голос моего провожатого слился с первым раскатом грома вдали. Я вздрогнул и обернулся, кинув сердитый взгляд на Алексея Ивановича. И что он все время кричит, глупый старик?! А «дачник», стоя снаружи у проломленной стены, таращился на меня простодушно и уговаривал:
— А то гроза застанет. Ладушки?
Ни с того ни с сего мне вдруг захотелось ударить его по щеке. Просто так. Зачем он смотрит на меня самодовольным павлином? И эти дурацкие «ладушки»! Что ему тут, детский сад? Он издевается, что ли? Бывают же такие люди нелепые, недотепистые — все у них невпопад…
Зарница, вспыхнув, полоснула светом по глазам — я отшатнулся. Спустя минуту раскат грома, сильнее первого, сотряс небо.
Действительно надо поторопиться, подумалось.
Едва отступил я от развалин церкви, в лицо пахнул ветер, и это отрезвило меня. Я даже удивился: раздражительность мне, вообще говоря, не свойственна. Чего ради я так разозлился на старика? Ведь он безобидный…
Мы пошли обратно к дороге, к оставленному на ней мотоциклу. Сверчки не пели больше. Все затаилось перед грозой — а она все не спешила, все медлила, стремясь потуже затянуть удавку духоты, мучая все живое сухостью, гнетущим ощущением нарастающей опасности.
Первые капли дождя упали на нас, только когда мы уже свернули с пыльной грунтовухи и затарахтели по бетонке в сторону поселка, где находилась дача Алексея Ивановича.
Автобус, которым я мог вернуться домой, ходит только раз в два дня, и, значит, я выберусь отсюда не раньше, чем послезавтра вечером.
* * *
— Ну вот, тут, я думаю, будет удобно, — сказал Алексей Иванович, отдергивая пеструю занавесочку над входом в крохотную комнатушку. Собственно, это была не комната, а просто угол избы с окошком рядом с русской печью, отделенный от остального пространства дома деревянной, не доходящей до потолка перегородкой. Помещалась за нею кровать, тумбочка с настольной лампой и полосатый тряпичный коврик на полу.
Но все было чистенько и уютно и для ночлега вполне подходило.
«Дача» Сафронова оказалась на самом деле старинной избой в наполовину опустевшей заброшенной деревне.
Грозовой фронт милостиво обошел ее стороной, а мы с моим провожатым даже и вымокнуть как следует не успели. Когда мы приехали, закатное солнце как раз зажгло красным оконные стекла, и дряхлый дом встретил нас при полном параде: румяный и сияющий.
Внутри избы пахло табаком, сухой травой сенников, нагретым за день деревом, и немного земельной сыростью тянуло из подпола.
Сразу вспомнилось детство — гостевание у моей деревенской бабушки под Рязанью и ее пироги. Я успокоился, размяк душой. Хотелось прилечь и уснуть.
Сафронов, проведя меня в дом, ушел, пообещав через полчасика вернуться с банкой парного молока к ужину.
В ожидании его я повалялся немного на застеленной выцветшим покрывалом кровати, но потом встал и пошел по дому в поисках какого-нибудь занятия, опасаясь, что, если позволю себе валяться дольше — усну, не дожидаясь хозяина с его ужином: неудобно так-то.
Заглянул в тумбочку — там валялись старые советские часы-кукушка в разобранном виде и обрывки высохшей изоленты.
Под кроватью аккуратными кирпичиками сложены были стопки журналов 60–80-х годов: «Наука и жизнь», «Октябрь», «Техника молодежи» и другие. Перевязанные бумажной бечевкой журналы лежали так плотно, что буквально замуровали все пространство под кроватью. Если бы у кровати подломились ножки — никто б и не заметил этого — она продолжила бы стоять, опираясь на библиографические сокровища.
Хотелось вытащить и полистать какой-нибудь из журналов, но от этой идеи я отказался — вряд ли получится вытянуть что-то из такой баррикады.
Зато в ближнем к окошку углу валялись отдельной кучкой какие-то пыльные альбомы с разлохмаченными страницами из серой оберточной бумаги.
Их я вытащил. Стряхнул наросты пыли со страниц и перелистал.
В альбоме были рисунки — эскизы карандашом, выполненные умело и профессионально. И какие-то записи — то шариковой ручкой, то чернилами.
Я бы не взялся ломать глаза, разбирая чужие заметки, но первый же рисунок в альбоме изображал ту самую церковь, которую мы сегодня ездили осматривать с Алексеем Ивановичем. Наверное, давно ее рисовали: купол храма изображен еще целым.
