Кстати, Анечка, не думай, что это было минутным настроением, забегая вперед, скажу, что тогда же, причем сразу по всей стране возник трогательный и одновременно торжественный ритуал «приема в члены семьи» следователя, который вел дело погибшего. В газетах, по радио происходившее освещалось любовно и на редкость подробно. Чекист становился на колени перед старшим в семье, и тот, прощая и благословляя, клал ему на голову руку. Дальше следователь вставал и целовался с каждым из новых родных, сначала в лоб, потом в губы, затем по очереди в правую и левую щеки. После четырехкратного целования он делался не просто член семьи, а как бы заменял ей покойного. В свою очередь, его долг был, не жалея ни сил, ни времени, главное же – раньше собственного отца воскресить им убитого.
Однако к тридцать четвертому году замученные НКВД были еще не в каждой советской семье; остальные, хотя и выслушали покаяние чекиста с сочувствием, как и раньше, требовали его казни. В общем, положение было неустойчивым, дело могло повернуться в любую сторону. Спирин это предвидел и знал, что если он не желает новых жертв и новой гражданской войны, необходимо что-то немедленно предпринять, иначе все опять кончится кровью. К счастью, нужный козырь у него был.
Пока две половины народа, набычившись, стояли друг против друга, и любая искра, любое резкое слово готово было начать побоище, один из спиринских людей как-то легко, нигде и никого не задев, не толкнув, проскользнул через кольцо родственников и, взобравшись на помост, встал рядом со своим бывшим начальником. Только тогда его наконец заметили. Люди поняли, что им хотят сказать нечто важное, и повернулись к нему. Они не ошиблись.
«Вы наверняка читали в газетах, – после короткой паузы заговорил чекист, – что полгода назад была раскрыта и обезврежена подпольная диверсионная правотроцкистская группа в составе первого секретаря ЦК компартии Украины Косиора Станислава Викентьевича, первого секретаря Куйбышевского обкома ВКП(б) Постышева Павла Петровича и Народного комиссара железнодорожного транспорта Кагановича Лазаря Моисеевича. Опаснейшая группа, которая по заданию британской разведки совершила множество актов вредительства на производстве и транспорте. В результате беспристрастного рассмотрения их дела в суде, – продолжал он, – и учитывая тяжесть содеянного, всем троим обвиняемым был вынесен смертный приговор. Решение суда народ поддержал единогласно. Тогда же он был приведен в исполнение.
Следствие по делу Косиора, Постышева и Кагановича вели: комиссар Госбезопасности второго ранга Иван Христофорович Толстиков, комиссар госбезопасности второго ранга Натан Леопольдович Коган, комиссар госбезопасности третьего ранга Федор Евграфович Лебедев; в исполнение приговор привел Копченко Андрей Кузмич. Запомните имена каждого, потому что в результате их упорной, не прерывающейся ни на один день работы впервые после распятия Христа на земле было совершено чудо – воскрешен человек, давно лежащий во рву с пулей в затылке. Более того, впервые в истории воскрешен он был не Богом, а самим человеком.
Этим воскресшим, – чекист теперь говорил, медленно и торжественно чеканя каждое слово, – стал любимец народа „железный комиссар“ железных дорог Лазарь Моисеевич Каганович. Наш Лазарь! – возгласил он громко. – Кто хочет увидеть происшедшее чудо воочию, – продолжал он уже спокойнее, – тому следует отправиться на железнодорожный вокзал города. Как мне десять минут назад сообщили из Москвы, скорый поезд с Лазарем Моисеевичем, идущий оттуда во Владивосток, проследует мимо перрона городского железнодорожного вокзала по первому пути ровно через полтора часа».
Ясно, Анечка, что время везде было свое. Однако важно не это, а то, что второй раз повторять сказанное нужды не было: минуту спустя на центральной площади, кроме двух чекистов, не было ни души – остальных будто ветром сдуло.
В России тогда было примерно тридцать тысяч верст железных дорог и жило примерно сто пятьдесят миллионов человек. Значит, округляя, по пять тысяч на версту. И вот без преувеличения все, не исключая немощных стариков и грудных младенцев, собрались и выстроились по обе стороны железнодорожных путей, чтобы увидеть воскресшего Лазаря Кагановича.
Заметь, Анечка, что Коля без особого успеха потратил на собирание народа пятнадцать лет, а Спирин собрал его за день. В Сибири люди стояли в один ряд, в Средней же Азии, где железных дорог было немного, а люди жили густо, вдоль путей тянулась нескончаемая лента в двадцать, а то и в тридцать рядов толщиной. Еще больше народа было, естественно, в Москве и Ленинграде, Нижнем Новгороде и Свердловске.
Рельсы начинают звенеть раньше, чем человек с самым тонким слухом может различить паровозные гудки. Те, кому посчастливилось стоять возле железнодорожных путей, то и дело становились на колени и, приложив уши к металлу, пытались разобрать, не едет ли поезд с Кагановичем. Они слушали, а остальные, чтобы не мешать, замирали, и только иногда кто-то, хоть на него и шикали, в нетерпении спрашивал: «Ну что, едет? Едет?!»
Приказом Спирина в стране тогда было полностью прекращено железнодорожное сообщение. Не ходили ни пассажирские поезда, ни грузовые, не было движения даже на местных одноколейках. Паровозы и вагоны были загнаны в тупики и депо, забили запасные пути, а по всем дорогам и на всех парах неслись сцепленные между собой два самых мощных из строившихся в России паровоза серии «К-17-51 м», к ним, в свою очередь, была приторочена высокая платформа с завернутым в кумачевый бархат гробом. На нем, попирая смерть, спокойно стоял Лазарь Каганович, и только его волосы развевались на ветру.
Груз был легок, почти невесом, паровозы же такие мощные, с топкой, доверху полной лучшего угля; от напряжения машины тряслись, дрожали, из их нутра ежесекундно вырывался густой черный дым, подсвеченный пламенем, снопами искр, и от этого Лазарь Каганович, одетый в длинные белые одежды, казался не советским наркомом, а то ли ангелом, то ли Ильей Пророком, летящим по небу в огненной колеснице. Что за одеяния на нем были – римская тога, саван, а может, развевающиеся одежды Колиных антропософов – мне, честно говоря, выяснить не удалось, да и важно ли это?
Едва от тех, кто стоял рядом с путями, делалось известно, что Лазарь близко, в истомившемся народе начиналось неслыханное ликование. Между тем сначала совсем тихо, потом все громче, громче, и вот уже в ушах не было ничего, кроме ревущего, будто стадо диких слонов, гудка двух паровозов. Поезд приближался, и крики радости, счастья, любви к воскресшему усиливались и усиливались, хотя давно казалось, что больше некуда – все и так кричат, до предела напрягая голос. Наконец поезд делался виден. К счастью, платформа была высокой, вдобавок сам Лазарь стоял на крышке гроба, то есть еще выше, в итоге его мог видеть каждый, даже оказавшиеся в дальних рядах маленькие дети.
Описать, что творилось, когда поезд, гудя, а Лазарь Каганович – рукой приветствуя народ, стремительно проносился мимо, – невозможно. Но и когда состав скрывался за поворотом, или там, где путь был прям, как стрела, – за линией горизонта, никто не расходился, более того, стоящие в первой линии, сколько их ни молили, не уступали своего места: люди ждали, когда воскресший Лазарь – теперь с востока – снова промчится мимо них, и дождавшись, ликовали не меньше прежнего.
