Я уже рассказывал тебе, что прежде одной из Нининых соседок была бывшая фрейлина императорского двора и – естественно, тоже бывшая – владелица их особняка. Жила она вместе с дочерью, переписывавшей ноты для консерваторских музыкантов.
Обе для Козленкова – предмет особой ненависти. В конце концов он их и выжил, а комнату занял ученик Циолковского.
Эта фрейлина была, в сущности, счастливым человеком. Она сумела так подгадать, что незадолго перед семнадцатым годом у нее случился удар, и она впала в старческое слабоумие. А дальше любые попытки дочери объяснить ей, что в стране произошло, оказывались тщетны. Коммунальная квартира, где все они теперь жили, раньше в особняке была парадной залой и предназначалась для больших приемов. Там было три редкой красоты голландских изразцовых камина, прекрасная лепнина по потолку, но особенно хорош был паркет, сделанный из шестнадцати сортов твердой бразильской древесины, от абсолютно черного до розового и лимонного. Он был не просто уложен в шашечку, под ногами была целая картина, напоминающая убранство недавно раскопанных ассирийских храмов. В центре – взирающие друг на друга огромные крылатые то ли львы, то ли тигры. К сожалению, фантастические звери для революции оказались чересчур велики, когда залу перегородками делили на комнаты, рассекли и их. Но это к слову.
Не разумевшая современного момента фрейлина каждое утро, стоя чуть не по часу в очереди в общую уборную – соседей бесило, что она по-прежнему звала ее туалетной комнатой, – иногда печально осведомлялась у дочери, откуда в доме столько чужих, не знакомых ей людей, на что та заученно отвечала: «У нас, маман, сегодня прием», – после чего старушка, кокетливо всплеснув ручками, говорила: «Как же, Наденька, позавчера прием, вчера, сегодня тоже прием; но ведь мы так разоримся!»
Дочь ее, Наденька, еще до революции сделалась страстной антропософкой, почти полтора года она прожила со Штейнером в Гетенауме, потом вернулась в Россию, но и здесь продолжала поддерживать все старые связи. В частности, именно она, в юности проучившись несколько лет в Вагановском училище при Большом театре, ставила для антропософов эвритмические танцы. Раз в неделю, обычно по воскресеньям, у Наденьки собиралось по шесть-семь последовательниц Штейнера; они переодевались в длинные белые одеяния и самозабвенно, в то же время грациозно, плавно, танцевали одну за другой все буквы штейнеровского языка. Время от времени в этих репетициях участвовала Лемникова, танцы антропософок случалось видеть и Коле.
Даже не знаю, что его больше в них поразило: красота самого танца или что когда-нибудь люди будут беседовать, вытанцовывая буквы, слова и целые фразы. Теперь Коле пришло в голову, что если он обучит собственное войско хотя бы азам эвритмии, если оденет его в такие же длинные белые хитоны и на Ходынке перед юродивыми Феогноста оно начнет танцевать, пока малограмотный противник будет пытаться понять, что именно Колин отряд хочет сказать этими своими па, его окажется нетрудно разгромить наголову.
Но Надя давно в квартире не жила, и следы ее были потеряны. Не могло тут Коле помочь и антропософское общество; еще три года назад его члены были арестованы за антисоветскую агитацию и отправлены в лагеря. Кульбарсов не сомневался, что у Нади та же судьба, однако к Спирину обращаться не захотел и на ее поиски отправил Козленкова. Козленков был незаменим: что бы Коля без него делал, я, Анечка, признаться, не представляю. И здесь он проявил себя с лучшей стороны. Наденьку он разыскал меньше чем за неделю. Оказалось, что ей редкостно повезло. Из активных антропософок она уцелела чуть ли не единственная, более того, по-прежнему жила в Москве. Злые языки говорили, что это не просто удача, Наденька выкрутилась, дав нужные следствию показания на других членов общества. Но подобное говорили про многих, доказательств же у меня нет.
Была и вторая проблема: поначалу иметь дело с Козленковым Наденька наотрез отказалась, однако он справился и с этим – уже через три дня она сама приехала к Коле, правда, взвинченная и возмущенная. Впрочем, Колю Наденькины нервы не волновали. Ее жалобы на Козленкова он даже слушать не стал. Сразу прервал ее и стал спокойно объяснять, что ему от нее надо, в заключение же намекнул, что задание очень важное, чуть ли не правительственное; соответствующей может быть и награда. От Наденьки требуется одно: за оставшийся до поединка месяц обучить его отряд эвритмии. Однако Наденька и тут заартачилась; заявила Коле, что у антропософов танцуют лишь женщины, танец – язык женщин, его же отряд почти поголовно мужской, и чем она может быть здесь полезна, непонятно. Но у Коли нашелся ответ и на это. Он сказал Наденьке, что она ошибается: танец, балет – исконно мужское занятие. Все это родилось из военных парадов и лишь затем общими стараниями было перенесено на сцену.
Трудно сказать, убедил ли он Наденьку, или просто она посчитала, что деваться некуда, так или иначе репетиции начались и до самого поединка шли очень интенсивно, по много часов в день. Еще следует добавить, что Наденька сразу честно призналась Коле, что, как бы старательно они ни занимались, обучить его отряд всему, что она знает, за месяц невозможно; кроме того, и она, Наденька, умеет танцевать лишь три четверти букв, в частности, совсем не представляет, как танцуется мягкий и твердый знаки. Целые же фразы в России вообще никто никогда не танцевал, чтобы обучиться им, надо ехать к самому Штейнеру в Гетенаум. Конечно, Коля был разочарован, но выход нашелся и тут. Он сказал Наде, что уверен: для победы вполне хватит, если она обучит его людей танцевать всего две буквы. Первая и главная – буква «А», крик атаки, с которой они и бросятся в бой, сминая армию Феогноста, сколь бы велика она ни была. Вторая буква «О», когда кто-нибудь из его отряда будет ранен и ему понадобится срочная помощь, достаточно будет станцевать «О», и он, Коля, в прошлом военный санитар, немедля откликнется на призыв.
Так собирались оба войска для решающей битвы, но ты, Анечка, будешь удивлена, если я скажу, что и для Феогноста, и для Коли это было отнюдь не главной частью подготовки. Важной, но не главной. Я был поражен, когда узнал, какие исключительные усилия каждый из братьев предпринял для подкупа, хочешь мягче – для переманивания Спирина на свою сторону. Самого Спирина оба брата никогда всерьез не принимали, считали человеком в жизни Наты и временным, и случайным, то есть, что в результате их войны Ната достанется Спирину, им даже в голову не приходило, а вот что Спирин как арбитр вправе отдать победу любому из них, они никогда не забывали. Оттого, чтобы добиться его благосклонности, были готовы на все. За оставшийся месяц оба Кульбарсова написали в ГПУ чуть не по десятку писем; Феогност, по обыкновению, рукой Кати, Коля – лично, пытаясь убедить Спирина выступить именно на его стороне. Сохраняя нейтралитет, ни тому, ни другому Спирин ни разу не ответил, но похоже, ответа они и не ждали.
Интересно, что в посланиях Феогноста много цитат из Колиных писем Нате – прямое свидетельство, что, как Коля и надеялся, его письма читались. В попытках завербовать или перевербовать Спирина Феогност гляделся предпочительнее. То ли он лучше подготовился, то ли позиции его и Спирина просто были ближе. Особенно замечательно было его (оно тоже написано рукой Кати) большое письмо от семнадцатого мая; собственно не письмо, а целый трактат, в котором Феогност обосновывает необходимость союза между ним и партией. Но по порядку.
