Начинал Иоанн с того, что в последние годы внутри российских сынов была заморожена любовь к Богу, писал, как копился в них безбожный яд, но до революции он таился, лишь когда пала царская корона, раздался страшный глас, что Бога нет, и под этот сатанинский лозунг встала вся страна. Оказавшись без Бога, писал отец Иоанн о большевиках, они принялись сшивать смешные изложения, что солнце, луна, звезды и земля с полным ее устройством, создались как бы случайно, самобытно, без разума. Но мы, писал он дальше, никогда не видели и не слышали, чтобы что-то само собой создавалось, без участия мастера даже горшок не может слепиться, а ведь Вселенная устроена куда более чудесно.
Отец Иоанн писал и об устройстве Вселенной, и о жизни, писал о мириадах бабочек, тысячах цветов, о невозможной красоте, радости и ликовании всего живого перед Богом: «И только что заалеет Восток, зарасцветает весенний день, по голубому небосводу выплывет солнце, разливая златозарные свои лучи, и с тем будто оживет вся тварь, все полевые и огородные злаки, отдохнувши холодностью ночной, небесной оросившись росой, под яркими лучами солнца как бы стоят и красуются, развевая свои естественные зеленности. Птицы, день ощутивши, начинают хвалить невещанными гласами своего Творца. Пернатая мелочь, порхаясь по веткам, гласом жалостным поет, лебеди, гуси и утки с криком плещут по синим водам, как бы ночную проводивши темность, торжествуют настатию дня. Хичные гады и звери, почуявши день, залегают в свои ложи. И наоборот, мелкие, безхищные роды зверьков, освободившись от ночной опасности, свободно збирают насущность себе».
«Радуется настатию дня и люботрудная пчелка. Как только разгорается утренняя заря, так она и спешит облететь сладкоорошенные ночной хладностью цветы, наполняясь медом, а другая обвивши цветной пыльцой ножки, опять летит на свою хитрую работу. Да и человек через пролет ночи, освободившись от тяжести предыдущего дня, в радости духа и бодрении тела снова берется за труд. Спешным шагом идет на злачные поля, веселясь красоте и благорастворительности всей растительности и тучногобзующим диким растениям».
Вот что писал отец Иоанн, и надо сказать, что Коля, кому верить, ему или Порецкому, колебался, то один ему казался правым, то другой. И все же он никогда не забывал, что оба они – часть, законная часть избранного народа, и он их обоих вместе с каждым, кто за ними пойдет, должен примирить и снова собрать. В свою очередь, и они понимали, что он трудится ради них, всем хочет только добра и поэтому – тут сомнений нет – искренне его любили и прощали колебания.
Откуда взялся пятый член Колиного узкого круга, мне, Анечка, выяснить не удалось. То есть я знаю, что и его привел Козленков, но где он его нашел – вот что для меня загадка. Сергей Каравайный явно был не из тех, кто стал бы изливать душу первому встречному. Правда, не исключено, что Каравайный еще со времен Дона по молодости лет был оставлен чекистами, так сказать, на развод, теперь же Спирин решил, что для ГПУ будет полезно, если он пристроится к Коле, и вывел на него Козленкова. В общем, они с Колей встретились, а через полгода козленковских квартирных обменов уже жили в соседних комнатах. Каравайный советскую власть ненавидел просто люто, и, казалось бы, Коле подходил мало. Ведь Коля мечтал о мире и прощении, Каравайный же бредил местью, тем не менее они сошлись.
Но по порядку. В письмах к Нате – как и раньше, это наш главный источник – о Каравайном Кульбарсов писал не раз и подробно. Сергей был из семьи коренных кубанских казаков, в предгорьях Кавказа они поселились еще в конце XVIII века, однако поприще, избранное его отцом, трудно назвать традиционно казачьим: вместо военной службы и земледелия – университет, позже преподавание русского языка и литературы в новочеркасской гимназии. Следовательно, он из интеллигентных казаков, которые перед революцией на войсковых землях были уже не редкостью. На Первую мировую войну отец Каравайного пошел добровольцем, когда началась Гражданская война, без колебаний примкнул к белым. Довольно долго судьба его берегла, на Мировой войне за три года одно легкое ранение, в Гражданскую он выжил во время Ледового похода, а дальше с Мамонтовым дошел до Тулы. Уцелел, и когда после контрнаступления красных казаки откатились обратно на Кубань. Но за два дня до эвакуации его части в Крым, к Врангелю, они напоролись на передовой полк Буденного, были окружены и перебиты. Спустя три месяца и мать Сергея в их родной станице Изобильной прямо на улице была застрелена пьяным матросом. Все, что ты слышишь, Сергей рассказал отнюдь не в первый день, как появился в Спасоналивковском, однако постепенно он проникся к Коле доверием и раскрылся.
Со слов Сергея Коля писал Нате о зверствах, что творили красные на Кубани, о том, как насиловали и маленьких девочек, и старух, рассказывал про красную командиршу Маруську, которая, когда ее отряд выбил белых из Изобильной, приказала выкопать труп погибшего при штурме офицера, отрезала у него член и, нацепив будто знамя на шашку, пьяная, распевая песни, гарцевала по станице. Сергей страстно любил отца и мать. Узнав, что они убиты, он еще тогда, одиннадцатилетний, поклялся, что за них отомстит. Говорил Коле, что ни о чем другом и думать не мог. С одиннадцати до тринадцати лет Сергей кормился у родственников там же, в Изобильной, а в тринадцать решил, что пора. К тому времени он знал свою кубанскую родню чуть не до пятого колена, знал, по каким хуторам кто живет – ко многим они ездили на свадьбы, крестины и похороны с отцом и матерью, но были и десятки других семей, совсем уж седьмая вода на киселе; но и они были необходимы, и он старательно запоминал их имена, где живут, ну и, конечно, дорогу.
Наконец весной 1921 года Сергей отправился в путь. Месяц за месяцем обходил хутора, иногда по неделе плутал, не мог никого найти, придя же и прощупав почву, начинал уговаривать родню принять участие в восстании, которое сам и назначил на осень следующего года. Точно на 7 октября 1922 года. Для солидности он представлялся эмиссаром мифического подпольного оргкомитета Всекубанского казачьего войска, но скоро понял, что нужды во вранье нет, большинство и так по первому сигналу были готовы выкопать из схронов оружие и подняться. Его отца знали и уважали, в итоге менее чем за полгода несколько сот человек лично Сергею обещали быть 7 октября полностью готовыми. Вдобавок каждый из завербованных сказал, что поднимет не менее дюжины собственных родственников и однополчан, в общем, набиралась маленькая армия. Единственное условие, которое на хуторах ему ставили, – не позднее чем 1 октября Сергей сам или через верных людей должен был подтвердить, что их договоренность в силе. А дальше, убеждал Каравайный Колю, стоило восстанию разгореться, поднялись бы и другие казачьи земли, и Донские, и Терские, красных окружили бы со всех сторон, им и податься было бы некуда.
Завершив – он ее называл – степную часть работы, Сергей поехал в Ростов, где тоже была родня – хотел переговорить и с ней, главное же, наметить будущие пути движения полков, разузнать о складах оружия, боеприпасов, провианта. Дело и здесь сошло до невероятия гладко, тринадцатилетний, вечно голодный пацан, он был тщедушен, субтилен и подозрений ни у кого не вызывал. И вот, когда он уже кончал разведку и собирался возвращаться домой на Кубань, на улице ему встретился ближайший друг отца Антон Степанович Пластун. Сергей знал, что он, как и отец, добровольцем пошел на Мировую войну, позднее вместе с отцом сражался с красными, но теперь Пластун гляделся процветающим советским чиновником, и это с его биографией было очень и очень странно. Они обнялись, поцеловались, и тот зазвал его к себе. Дома Пластун выставил на стол еду, о которой Сергей давно успел позабыть, – и яйца, и буженину, и сыр – он накладывал ему на тарелку, и накладывал, приговаривая: «Да ты не стесняйся, ешь, ешь, у меня запасы большие». Сергей пытался ему что-то сказать, а Пластун не давал, смеялся: ладно, поешь, разговаривать после будем, я и не разберу ничего, у тебя рот набит.
