Новый довод лишь подлил масла в огонь, и Коля понял, что сестры вот-вот друг в друга вцепятся. Надо было что-то делать, и тут его осенило: бросьте, крикнул он обеим, тебе, Катя, здесь больше нечего оставаться, ну и иди себе с Богом, дала ты на Феогноста показания или не дала, разницы уже нет, а ты, повернулся он к Нате, первым же поездом езжай в Москву, кидайся к своему Спирину в ноги, вдруг он и поможет.
Его слова их как-то сразу угомонили, Ната уверилась, что не тем, так другим способом призвана спасти Феогноста, в свою очередь, и Катя тоже теперь смотрела на нее молитвенными глазами. В общем, если забыть, что и он, Коля, спасая брату жизнь, собственную жену подкладывал под любовника, сцена была даже трогательная. Все они были перед Феогностом виноваты, все его предали, а тут вдруг нашлось, чем покрыть грех, и они, будто играющие дети, решили начать заново.
Следующим утром Ната уехала в Москву, и если исходить из обвинения, приговор, спустя месяц вынесенный в Сызрани, был мягким. Прокурор был им откровенно недоволен, так что ясно, что без Ильи здесь не обошлось. Коля через пять дней возвратился в Гутарово, где его и застало Катино письмо, и пошел дальше к Владивостоку. Даже Натина переписка с Катей немного погодя возобновилась.
Пока Феогност находился в местном следственном изоляторе и потом еще два месяца, когда он, получив десять лет строгого режима, дожидался этапа во Владимирскую тюрьму, Катя, если не дежурила в больнице, с утра до позднего вечера собирала передачи, стояла в бесконечных тюремных очередях, пыталась добыть деньги на хорошего, понимающего в церковных делах адвоката – он приехал из Москвы, и она перед каждым судебным заседанием часами обговаривала с ним, как лучше выстроить защиту.
Однако главное, на что она надеялась, был не адвокат: ей до последнего казалось, что есть шанс, что сызранские врачи, вслед за нижегородскими, признают Феогноста невменяемым. Но с сумасшествием ничего не вышло, и она стала просить Бога, чтобы Феогност получил не тюремный срок (о расстреле она даже не желала думать), а был отправлен в инвалидный лагерь. Она бы устроилась работать там вольнонаемной, и он и в лагере был бы с ней рядом.
Двадцать пятого ноября ушел владимирский этап, и бесконечная беготня в одночасье оборвалась. Впервые за пять лет, оставшись без Феогноста, Катя вдруг поняла, что он, в сущности, был ее жизнью. Ничего своего в ней давно не осталось, все было занято им. Теперь она чувствовала, что ее будто выпотрошили, во всяком случае именно этим словом пользовалась московская приятельница, когда рассказывала про аборт. У Кати вдруг открылся десяток самых разных болячек. При первой возможности она уволилась из больницы и чуть не до середины дня лежала в постели: болела голова, ломило спину, не было сил встать. Раньше она любила говорить, что пусть на первый взгляд, и неказиста, она из тех, на ком воду возят, спасибо родителям, загнать ее трудно; как ни устала, уж, кажется, руки поднять не может – ляжет, вздремнет полчаса, и снова будто огурчик, а тут, оставшись без Феогноста, она превратилась в инвалида.
Так, то неизвестно от чего лечась, то просто мучаясь, она провалялась в постели до Великого поста, когда в Сызрань приехала одна их знакомая по Нижнему и сказала, что у нее к Кате дело. Один крупный военный в Ленинграде, у которого только что родился ребенок, мальчик, ищет няньку. Мать ребенка ее свояченица. Сложность в том, что военный с женой уезжает в командировку, причем долгую, на несколько месяцев или даже на год. Туда, куда их посылают, ребенка с собой не возьмешь, и родителям нужна, в сущности, не нянька, а настоящая мать. Сама она заниматься младенцем не в состоянии, у нее тяжелый порок сердца и подобные нагрузки она не выдержит.
Покончив с этим, она принялась объяснять, что Катино почти законченное медицинское образование – огромный плюс, вдобавок она видела, как та ходила за отцом Феогностом, в общем, она не сомневается, что хоть целую Россию обойди, лучше Кати никого не найдешь. Дослушав, Катя ответила, что, кажется, она догадывается, где служит военный, думает, что для такой семьи она, Катя, – человек неблагонадежный – подходит мало. Когда на свет божий выйдет, кто она, военному непоздоровится. Но женщина ее успокоила, сказала, что с зятем на сей счет уже говорила, и он ответил, что через день перезвонит, хотя убежден, что проблем не будет. Для нее же то, что Катя связана с Феогностом, дополнительная рекомендация. На следующий день зять подтвердил, что все в порядке, возражений ни у кого нет.
Надо сказать, что Катя раздумывала недолго. Лубянка забрала у нее Феогноста, и вот та же Лубянка решила, что правильно чередовать кнут с пряником, и предлагает ей, Кате, то, о чем она давно мечтала. А может, и Феогност, увидев, как она без него мучается, послал себе замену. Теперь у нее будет свой, по-настоящему свой ребенок, который только ее и будет знать. Нижегородская знакомая сказала, что мальчик родился две недели назад, и через десять дней мать уезжает. Кормилицу они нашли, финку, хорошую деревенскую бабу, матери перевязали груди прямо в роддоме, она ребенка, похоже, и двух раз не покормила, иначе нельзя было по ее легенде. Так что, если Катя согласится, в Ленинграде ребенок целиком будет на ней. Родители даже не возражают, чтобы он, когда подрастет, звал ее мамой.
Катя попросила на размышление неделю, хотя знала, что не откажется. Бог дал ей ровно то, о чем она Его молила, когда ждала с фронта Колю. С нижегородской знакомой они договорились, что она придет на переговорный пункт в среду, в полдень и тогда же даст ответ. Утром, встав с постели, чтобы приготовить чай, Катя даже не сразу сообразила, что у нее впервые после ареста Феогноста ничего, совсем ничего не болит. С тех пор как подруга ей написала, что Коля и Ната поженились, прошло ровно десять лет, и вот о ней вспомнили. Она была благодарна за это и знала: что бы ни было дальше, чем бы ни занимались родители мальчика в своих долгих командировках, она их ожидания не обманет, будет для ребенка самой верной, самой преданной матерью.
В Ленинграде с военным и его женой Катя прожила пять дней, потом они уехали. Куда – она не спрашивала, но кажется, то ли в Японию, то ли в Китай, скорее, именно в Китай. Она едва успела узнать важнейшие телефоны и адреса: где находится поликлиника, когда приезжает из деревни кормилица, где получать паек, положенный военному на работе, и вообще, куда звонить в экстренных случаях и просто, чтобы им передали новости о ребенке. На сколько они едут, никто или не знал, или не имел права сказать, но по отдельным репликам она поняла, что не меньше чем на год, а может быть, и на два.
За эти дни они толком и не познакомились – ни военного, ни жены не было дома до глубокой ночи, ребенок был полностью на Кате, и она с непривычки так уставала, что когда они приходили, уже спала. Они виделись лишь утром за завтраком, но и тут все спешили: они на работу, она к ребенку, который из-за чехарды с кормилицами – до нынешней была финка, но она чем-то им не понравилась и ровно за сутки до приезда Кати ее рассчитали – плохо спал, просыпался чуть не каждые полчаса и был донельзя взвинчен. Наверное, чувствовал, что мать его бросает, а без матери, когда тебе не исполнилось и месяца, никому хорошо не бывает.
