Когда он так молился, смотреть на него было нестерпимо. Катя не могла видеть, как бессильна его молитва, как бессилен он сам, не хотела знать, что Бог с этим юродством никогда не станет ему помогать, потому что Богу от него надо совсем другое. Не выдержав, она уходила к себе в комнату и там, мешая слезы с собственной молитвой, тоже начинала просить Бога, чтобы он, видя, как Феогност мучается, сжалился. Она тогда была в очень плохом состоянии, напрочь не знала, что делать, и все это есть в ее письмах Нате. Некоторые куски из этих писем на фоне ее обычной сдержанности можно счесть просто паническими.
В Сызрани Феогност иногда на неделю и больше, никого не предупредив, исчезал из дома. Потом до Кати доходили слухи, что его видели то на этой дороге, то на той, он шел неизвестно куда и что-то бормотал себе под нос. Она думала тогда, говори ла и сестре, что неужели это можно счесть словом Божьим, а если это и впрямь оно, кого им можно утешить. От своей беспомощности она просто сходила с ума. Юродство не давалось Феогносту, оставалось маской. Против этой роли в нем все протестовало, она была тесна, жала, терла, и он не выдерживал, скоро возвращался домой. Начинал писать какую-то новую работу, начинал о ней думать, а об юродстве забывал.
В Сызрани Катя почти каждый день ходила в церковь, чаще в дальний из двух оставшихся в городе храмов – Ильи Пророка. Там она обычно молилась у иконы Девы Марии и двух других икон Николая Угодника и святого Ильи, ставила им свечи. Почему-то ей казалось, что именно эти трое вернее всего ей помогут. Молиться самому Богу она побаивалась. Она молилась Деве Марии и этим святым, просила, чтобы они вспомнили о Феогносте, и говорила, что вот она легко может стать юродивой. Ей совсем не трудно надеть рубище, даже перестать мыться и, как другие странницы, пойти куда глаза глядят. Почему же это хорошо и правильно, спрашивала она святых, что она, Катя, которая куда меньше и не так чисто, как Феогност, верит в Бога, никогда не собиралась Ему служить, почему ей это дано, а ему нет? Ей это казалось нечестным, и она, ставя свечку за свечкой, просила, а иногда вслед за Феогностом и требовала, чтобы эта несправедливость была исправлена.
Однажды, когда она так молилась у иконы Девы Марии, ей вдруг почудилось, будто кто-то говорит: «Катя, придет время, и ты Феогносту поможешь, только погоди, не спеши». Ей и раньше приходило в голову, что, наверное, она и тут должна пойти первая, но она видела, как Феогност от нее зависим, как ему плохо, когда ее нет рядом, и решиться не могла.
Она говорила себе, что вот если она пойдет гулять по Руси, еще неизвестно, как все сложится, сумеет ли она стать настоящей юродивой, а если станет, поймет ли он, разберет ли ее урок – это еще бабушка надвое сказала, в конце концов, у Феогноста и без нее было достаточно учителей, – а что, оставшись один, он решит, что его все бросили, и уже не выкарабкается, это точно. Тетке Катя говорила, что, конечно, правильно, что она тогда не пошла, во всем должен быть порядок и строй, и она, прежде этой главной службы с юродством, должна была сослужить Феогносту другую.
В августе двадцать девятого года, как раз в одну из Феогностовых отлучек, в Сызрань, на их адрес вдруг пришло письмо от Коли, бывшего ее жениха и брата Феогноста и еще, о чем она теперь сразу подумала, тоже странника, но куда более удачливого, чем Феогност. Раньше сам он никогда ей не писал. Все свои рассуждения о Боге и России, предназначавшиеся для Феогноста, он отправлял Нате, та перебеливала их и прилагала к собственным письмам к Кате. Большие письма от Наты приходили и в Пермь, и в Нижний, и сюда, в Сызрань, не реже, чем два раза в месяц; Ната писала о себе, но бóльшую часть каждого письма составляли Колины соображения о судьбах мироздания. Коле казалось, что так Феогност, который и сейчас мало в чем мог отказать Нате, вернее ему ответит. Феогност эти богословские части не любил, Коля вообще многим его раздражал, а его нынешняя затея пройти пешком от Москвы до Владивостока и тем самым как бы начать собирание России, представлялась ему просто глупостью. Серьезно разбираться в Колином богословии он тоже не желал. И все-таки время от времени и из-за Наты, и под давлением ее, Кати, отвечал двумя-тремя мало что значившими фразами и уже знал, что каждая его реплика вызовет волну Колиных идей и вопросов.
И вот Коля ей написал, что хотя они с Натой формально по-прежнему муж и жена, Ната шесть последних лет живет с их бывшим другом, неким Ильей Спириным, который когда-то был детским врачом, логопедом, а сейчас ни много ни мало один из заместителей Менжинского в ГПУ. Пишет он ей это, вовсе не чтобы на Нату пожаловаться, повод куда серьезнее. Две недели назад ему случайно стало известно, что Ната решила со Спириным расстаться и едет в Сызрань, по всей видимости, она хочет возобновить прежние отношения с Феогностом и дальше жить уже с ним.
Тут, Анечка, надо сделать одно уточнение: насчет того, что про намерение Наты он узнал случайно, Коля лукавит. После Колиной смерти его архив перешел к Феогносту, а теперь, после смерти и Феогноста, и тетки достался мне: так вот в нем есть три собственных Натиных письма, где обо всем этом Коле сказано вполне откровенно. В первом Ната пишет, что Илью со дня на день должны перевести на работу в Ленинград, и она твердо решила и уже ему это сказала, что с ним не едет. У нее другие планы, о которых сейчас она говорить не готова.
Неделю спустя, то есть двадцать третьего июля, она написала Коле, что все его письма она с начала до конца, будто секретарь, исправно переписывала и отсылала Феогносту, но из Сызрани, как говорится, ни ответа, ни привета. Чуть ли не в каждом письме она спрашивает Катю: передала ли она Феогносту, что ты ему написал, прочитал ли он это, а если прочитал, то почему не отвечает? Много раз по сему поводу она с Катей ругалась, пыталась объяснить сестре, где и в каких условиях ты все пишешь, писала, что ночи недосыпаешь, голодный, мокрый, промерзший, и как для того, что ты делаешь, да и вообще тебе важно знать, что Феогност на сей счет думает.
Я, писала Ната Коле, и скандалила, и на жалость била, делала это отнюдь не потому, что считала, что перед тобой из-за Ильи виновата, а потому, что некоторые твои мысли казались мне и интересными, и важными. Знаю, ты не мне их писал, мое мнение совсем тебя не интересует, я лишь формальный адресат, моего в тех письмах – только обращение. Даже слова, которыми ты каждый раз объясняешься в любви, тоже адресованы Феогносту. Ты ему объясняешься, перед ним замаливаешь свой грех, каешься, что струсил, бросил его на полдороге. Катя сначала не желала со мной разговаривать и на письма отвечала до крайности сухо, короткими отписками, из которых ничего понять было нельзя, но постепенно смягчилась, наверное, сыграло роль то, что у них там в Перми и в Сызрани начались немалые неприятности.
Похоже, что с юродством у Феогноста получается плохо. Епископская кафедра – его место, он вообще, как мы оба знаем, по природе вождь, и быть самым малым из детей Божьих ему удается с трудом. Божий человек, юродивый, это ведь такая малость, которая ничего из сотворенного ни изменить, ни истолковать не в состоянии, что в него вошло, ровно то и вышло. Хоть ты и пытался когда-то мне объяснить, что истинное назначение человека, причина его появления в мире – быть достойным собеседником Бога, для Феогноста это, может быть, и правда, а юродивый – другая статья. В этом и его беда. Как бы Феогност ни хотел – так служить Господу он не способен. Вообще у них там очень плохо, Катя в ужасе и не знает, что делать. Ей кажется, что вот-вот случится непоправимое. Чего она конкретно боится, Катя не пишет, только, как баба, ужасается и ужасается. Правда, по причине невзгод писать она стала не скупясь и даже отвечает на вопросы, которые я задаю. Раньше мы были не нужны, а сейчас, когда мир рушится, она вспомнила, что как ни посмотри, ближе тебя и меня у них людей нет. Друг закадычный Судобов ведь выгнал их в конце концов на улицу. В общем, я поняла, что письма твои она Феогносту передает, во всяком случае, теперь точно передает, что было прежде, ручаться не могу. Феогност их внимательно читает – она сама это видела, – но, по сути, никогда не высказывается. Впрочем, он ни разу в жизни – это ее собственные слова – на богословские темы с ней не разговаривал. Так что пока ни одобрения, ни поощрения я для тебя не добилась, но если и в самом деле ты хочешь одного, чтобы он это прочел, и большего тебе не надо – ты это имеешь.
