Наконец он кончил свою молитву, иногда она звучала будто речь на митинге, и затих, наверное, заснул. Она давно ждала, когда они с Богом друг друга отпустят, понимала, что Феогносту надо хоть ненадолго забыться, отдохнуть. Он спал, а она лежала рядом за стенкой, было тепло, уютно, не то что в Москве: чистое белье, стены, оклеенные розовыми в цветочек обоями, на полу ковер. Священник, которому принадлежал дом, явно был человеком аккуратным и не бедным, вдобавок жил с собой в гармонии. И вот здесь поселился Феогност. Как и его предшественник, он пытается хорошо, по-доброму окормлять паству, старается изо всех сил, и у него, по-видимому, получается, прихожане им довольны. Но если прежний настоятель храма укреплял свою паству в вере, а она, в свою очередь, разными способами укрепляла его, то с Феогностом не так, силы его быстро убывают. И вот она лежала и говорила себе, что их обоих бросили, но она смирилась, а он не может, у Федора ощущение, что его все предали или в любой момент предадут, раз предала Ната, самый близкий и любимый им человек.
Вернуть Нату Катя, конечно, не могла, но она видела, что должна этот расклад изменить, иначе, если с Феогностом будет плохо, она себе никогда не простит. Она думала, что, наверное, ей вместо Наты придется с ним остаться, дать ему что-то вроде обета верности. Конечно, она не Ната, но пусть он хотя бы знает, что бросили его не все, наоборот, есть человек, который верен ему, даже больше прежнего. Может быть, если она будет рядом, он поймет, что Ната, если кого и предала, то Бога, ушла, потому что испугалась монашеской жизни, и он, Феогност, здесь ни при чем. Он как бы просто попал под колесо.
Ведь у нас, думала дальше Катя, произошла обычная рокировка, по-честному никто никого не предавал: сошлись двое, кто не мог жить анахоретом, и другие двое, кто, наоборот, мог. А что мы раньше делились по-другому, так и жизнь была другая. Она говорила себе, что если Феогност с ней согласится, перестанет считать, что наступил конец света, они, будто ничего не произошло, время от времени даже смогут с Натой и Колей встречаться. Будет обычная жизнь. Она долго это себе объясняла, а потом заснула.
Когда Катя встала, было еще темно, но Феогност давно ушел в храм и сейчас служил заутреню. Она зажгла лампу и, снова забравшись под одеяло, осмотрела комнату: красивые тканые дорожки, идущие от ковра и к двери, и к письменному столу у окна, и к шкафу с зеркалом, и к ее кровати, мебель в полотняных чехлах и, кажется, новая. В общем, все было хорошо, прочно, и от этого она почему-то уверилась, что ей удастся отцу Феогносту помочь, а что будет с ней самой, не очень и важно.
Феогност вернулся домой часа через полтора. Она давно его ждала, трижды грела еду. Но есть он не захотел, только налил чая, выпил, но из-за стола не встал, продолжал сидеть. Он был явно не в себе, измученный, невыспавшийся. Катя рассказывала тетке, что смотрела на него, смотрела и все думала, что сейчас заплачет и что плакать ни в коем случае нельзя. Просила Бога, чтобы не заплакать, и Он помог. Вместо слез она вдруг взяла его руку и начала говорить.
«Я свою речь подготовила еще утром, – объясняла она, – но не знала, скажу или нет, решусь или не решусь. Думала, что если все же заговорю, то точно не дома, не здесь, где он молится, а на улице, когда мы пойдем гулять. Но тут на меня будто накатило. Сидеть с ним рядом и держать это в себе я больше не могла. Спрашиваю его: Федя, тебе чаю еще налить? Он говорит, нет, Катюша, спасибо. А я: Федя, я давно хотела тебе сказать, что мне кажется, что пока ты живешь в Михневе, тебе будет легче, если кто-то будет с тобой рядом. И продолжаю: мне не важно, как я буду называться: кухарка, экономка или там домоуправительница, – в любом случае ты можешь мной полностью располагать.
Уходить в монахини, – говорила Катя тетке, – я по-прежнему не хотела, но не потому оставляла лазейку для отступления, просто мне казалось, что к Богу не бегут, когда тебя обманули и бросили, а уходят сознательно, по любви, по склонности к этой жизни. Я даже что-то подобное сказала отцу Феогносту и добавила, что всегда, когда ему будет нужно, буду с ним рядом. Лишний раз просить меня не понадобится, – я сама увижу, что во мне есть нужда. Он тогда ничего не ответил, – продолжала Катя, – ни „да“ не сказал, ни „нет“, я почему-то думала, что мое предложение он примет по-другому, но все же осталась, знала, что лучше меня он никого не найдет. Потом, что права, я и так поняла по его молитвам. Хотя он очень медленно успокаивался, медленно мягчел. Я тогда с ним прожила ровно полгода, пока михневский священник не вышел из больницы и не вернулся домой. Дальше отец Феогност уехал в Оптину, а я продолжала учебу в Москве на моих фельдшерских курсах. После Оптиной год отец Феогност жил в Лавре, заканчивал свой курс в Духовной академии. Все это время мы с ним виделись довольно редко, но письма друг другу писали, и я понимала, что еще ему пригожусь. Снова вместе мы стали жить лишь после того, как он из архимандритов Дивеевского монастыря сразу был назначен нижегородским викарием, в Нижний Новгород я к нему и переехала».
Мне вся эта история показалась логичной и связной, то есть я и отца Феогноста хорошо понимал, и Катю, что, кстати, тетке и сказал. Но она осталась недовольна, сразу с жаром принялась объяснять, что так оно было или не так, в любом случае Катя напрочь, чуть ли не преступно неправа. Дело в том, что как Феогност дал монашеский обет Богу и всю свою жизнь посвятил служению Ему, так Катя дала обет смирения и послушания самому Феогносту, а из ее рассказа ясно видно, что смирения в ней и на грош не было. Из ее слов прямо следует, что если бы не она – Катя – отец Феогност был бы не святым, а расстригой, или того хуже – самоубийцей. Что это, коли не бунт, не попытка поставить все с ног на голову? Как ты знаешь, Аня, я соглашатель и оппортунист. С теткой я ссориться не хотел, боялся, что она обидится и больше говорить о Кате не станет. В общем, я согласился, тем паче что отец Феогност уже до крайности меня заинтересовал, и я понимал, что лишь в предсмертных Катиных рассказах он есть, каким был.
Дня через два тетка неожиданно вернулась к разговору о Кате, но теперь, чтобы я и не думал ее защищать, сразу начала с выводов, то есть с обвинений. Эти два дня она, очевидно, готовилась, потому что свои претензии излагала теперь очень складно, я бы даже сказал, с философской глубиной. «Видишь ли, – приступила она, – получается, что вся та жизнь, которую Катя вела, вся ее тишина и незаметность, не более чем маскировка, чтобы однажды, когда его никто не ждет, нанести удар. Ты ведь знаешь, – объясняла мне тетка, – что для христианина жизнь на земле – испытательный срок, только преддверие настоящей жизни; для людей, подобных отцу Феогносту, это особенно верно. Здесь, на земле, он преданно служил Богу, а теперь после смерти наверняка взят Господом на Небо и уже там стал нашим защитником, нашим ходатаем». И вот Катя, говорила тетка, пытается все разрушить. В ее рассказах отец Феогност – человек, может быть, даже чаще других нуждающийся в помощи и поддержке, не поводырь, не учитель, а слабый, не очень умелый ученик. Первый удар, как ты помнишь, был связан с Натой. Узнав, что Коля и Ната стали жить вместе, он, по словам Кати, едва не снял с себя клобук, лишь ее, Катина, жертвенность, ее готовность служить ему, спасла тогда Феогноста от непростительного шага. Дальше на время все вроде бы вошло в колею, Феогност с отличием окончил Духовную академию и вернулся в Оптину пустынь. Прожил там полтора года и был назначен архимандритом Дивеевского монастыря, а уж из архимандритов двумя годами позже сделан нижегородским викарием. Он очень быстро шел в гору, и потому что был предан Богу, умен, образован, и потому что в те годы на церковь обрушились неслыханные испытания. Чекисты косили клир, как траву. Были месяцы, когда епископские вакансии Синод просто не успевал заполнить. В итоге отец Феогност получил под свое управление Нижегородскую епископию, не достигнув и тридцати лет.
