Чичикова чуть не поймали в Вольске, но в последний момент он оттуда сбежал на Дон, с Дона в Москву; и так, из одного города в другой, из одного села, деревни, починка в следующие село, деревню, починок, он ездит по Владимирской, Нижегородской, Костромской, Казанской, Оренбургской, снова Саратовской, Самарской, Екатеринбургской, Калужской, Тверской и Санкт-Петербургской губерниям – словом, по всей России.
Его укрывают в своих домах и везут дальше ямщики и крестьяне, заводские и работные люди, купцы, казаки, он ночует вместе со случайными ватагами бурлаков на Волге и с артельщиками в городах, и никто ни разу на него не донес. Он проповедует и наставляет, в некоторых общинах ему даже удается отслужить литургию, он исповедует и причащает, крестит, венчает и постригает и везде ободряет уставшую от гонений, упавшую было духом паству. По разным подсчетам, Чичиков тогда вернул в поповство несколько сотен тысяч душ, поставил до тысячи староверческих священников и даже, данной ему Амвросием властью, помазал елеем несколько новых епископов. Когда полиция совсем уж было садилась ему на хвост, он с помощью всё тех же контрабандистов опять уходил в Австро-Венгрию и в Белой Кринице ждал, пока море успокоится, волна уляжется, после чего возвращался к своей пастве.
Кстати, дядя Артемий, несколько человек, отбывавших срок в одном со мной лагере, тем же манером бегали от НКВД. Дело в том, что, даже если решение о твоем аресте было принято и выписан ордер, по действовавшим правилам (как сейчас, не знаю) оно пересылалось из области в область только курьерской почтой, а это небыстрая история. В итоге, если ты раз в полгода снимался с насиженного места, становился на крыло, «органы» не успевали тебя найти. Но люди есть люди, однажды ты уставал бегать, решал, что хватит наконец скитаться, пора осесть, завести семью, словом, начать жить как все – тут-то тебя и брали.
Следующий кусок поэмы для меня, дядя Артемий, исключительно важен. Он как раз первое из двух узких мест, тесных врат, не пройдя которые человек в горний мир никогда не попадет. Ты знаешь, что в юности я был большим поклонником «Петербургских повестей» Николая Васильевича, из них особенно «Шинели», «Носа» и «Записок сумасшедшего». Но та история, которую собираюсь здесь изложить (она подлинная даже в деталях), «Запискам сумасшедшего» никак не уступит. Эта глава во всех смыслах должна была стать для Чистилища ключевой, и после нее расхождение реального инока Павла и моего Чичикова – необратимым. Настоящий в этом горлышке сначала застрянет, когда же всё-таки выпростается, скажет единомышленникам, что тут дороги нет, тупик и надо поворачивать назад.
В нашей жизни тесные врата образовали Ходынка и Трубная площадь. Взыскуя Небесного Иерусалима, мы не прошли через них, а продавились, и в этой свалке погибли тысячи. Кстати, когда о Трубной зашла речь в присутствии тети Вероники, она сказала (можно ли ей верить, не знаю), что в первые недели Великого поста 1953 года исполнялось ровно триста лет раскола православной церкви, и вот Сталин, как раз на Страстную неделю, назначил примирение тех и других. Решил, что пора зарастить рану, снова свести в одно староверов и синодальных и уже во главе единого, оттого непобедимого народа начать всемирную схватку сил добра и зла. Схватку, которую все мы так долго и так безнадежно ждали. Но в последний момент антихрист снова опередил Спасителя, нанес нашему вождю смертельный удар. Сражение, рассказывала Вероника, должна была предварять торжественная совместная литургия староверов и синодальных, музыку для нее Сталин поручил написать своему любимому композитору Прокофьеву. Так что пятого марта мы оплакиваем не только смерть Сталина, но и поражение Спасителя.
Возвращаюсь к настоящему иноку Павлу. Не пройдя через горлышко, он и других убеждает, что до Земли Обетованной всё равно не дойти, да и есть ли она – никто не знает. Она будто церковь, сберегшая в чистоте первоначальную веру, которую они столько лет искали на Востоке. Другое дело Египет, орошаемый благословенным Нилом, он даже лучше, чем тот рай, из которого был изгнан Адам. Его жирная, тучная земля, покрытая правильной сеткой каналов, земля изобильная и прекрасная, цветущая, плодоносящая круглый год, и есть подлинная Земля Обетованная. Если он, инок Павел, послан к ним Господом, ему следует не вести их всё дальше и дальше в глубь пустыни, а принести повинную и вернуть народ фараону… Возвратить хозяину несчастное заблудшее стадо, вконец изнуренное бесплодной дорогой.
Мой же Чичиков, то есть епископ Павел, твердо, никуда не сворачивая, продолжит путь в Землю Обетованную. Осень и зиму сорок седьмого года, как в норе, отсидевшись в Белой Кринице, он в следующем, сорок восьмом году в той же самой Австро-Венгрии станет не просто свидетелем – активным участником всеевропейской революции. Народные волнения быстро разгораются, когда Павел Иванович Чичиков узнает о созыве в Праге панславянского съезда и в качестве посланника от старообрядческих поселений Буковины – местных липован, немедленно туда выезжает. В Прагу Павел прибудет третьего мая и здесь узнает, что он и знаменитый революционер, анархист Бакунин, – единственные, кто будет представлять славянство Российской империи, остальные делегаты сплошь славяне другой империи – Австро-Венгерской. С тем бо́льшим энтузиазмом встречает их съезд и единогласно зачисляет в специально созданную польско-русинскую секцию.
Уже на следующий день и Чичиков, и Бакунин выступают на съезде с речами. Бакунин – известнейший оратор, он умеет зажечь любую аудиторию, будь то европейские интеллектуалы или рабочая масса, а затем сколь угодно долго держать ее внимание, но по откликам, что у меня есть, тогда в Праге Чичиков превзошел его по всем статьям. В том же клобуке, камилавочке с венчиком, ряске и манатейке на плечах, в которых за несколько лет до того он в Вене предстоял перед императором Фердинандом, теперь в третьем главном городе империи – Праге – Чичиков яростно и непреклонно клеймит романовскую империю. Обличает ее в двухвековых беспримерных по жестокости преследованиях старообрядцев. В пытках, казнях, массовых изгнаниях всех, кто исповедовал старую веру. Потом в новых гонениях он обвиняет и Австрийскую империю, правительство которой недавно приказало закрыть Белокриницкий монастырь.
При необходимости не чинясь, Павел Иванович уснащает свою речь непечатными выражениями, и всякий раз это вызывает восторг у других делегатов. Двенадцатого июня, как раз в Духов день, который Чичиков еще в России считал днем начала своего духовного выздоровления, в Праге возникают массовые волнения. Первые часы они идут довольно вяло, но, когда из отеля «Голубая звезда» – как раз в нем остановились Бакунин с Чичиковым – по солдатам открывают пистолетную, потом ружейную стрельбу, дело становится жарким. В столкновениях с войсками и Бакунин, и Чичиков принимают активное участие, их часто можно видеть впереди восставших, они же и среди самых решительных организаторов строительства баррикад.
Позже Герцен, анализируя пражские события, назовет «г. Милорадова» (фамилию он изменил по конспиративным соображениям) «первым активным европейским революционером среди старообрядцев». Между тем в Москве, когда туда дойдут известия об участии епископа Павла в Пражском восстании, его рьяно поддержат молодые староверы, чья юность пришлась на самый разгар гонений. Агенты правительства раз за разом доносят власти, что после Иргиза обычное недовольство староверов перешло в лютую ненависть, и ныне молодые лидеры рогожцев Шибаев, вл. Пафнутий, Боголепов в открытую говорят, что императору Николаю I повезло, что недавняя европейская революция не добралась до России: «Мы все тогда поднялись бы, как один человек». Такого же мнения придерживаются даже лица из числа крупных купцов и фабрикантов, среди них некто Дубов и Макаров – один из вождей нижневолжского купечества; он, когда речь зашла о епископе Павле, заявил, что «если бы у нас открылось то же, что и на Западе, я бы первый поднял меч на дворян и попов».
