В общем, вторая и третья части «Мертвых душ» нужны, чтобы не плутать. Но, конечно, главным ориентиром, главным свидетельством, что наконец мы идем правильно, будет вера. Шаг за шагом в нас начнет воскресать спасительная надежда на Всевышнего, о Котором прежде мы и думать забыли. Именно вера будет вести нас, поддерживать, когда пойдем над пропастью и тропинка под нами то и дело будет осыпаться, ноги скользить вниз. Но Господь уже не оставит, пусть и по краю карниза, но мы пройдем, не свалимся снова во зло.
Мать говорила, что, почему так получилось, что мы, Гоголи, всё это должны написать, никто сказать не может, даже не знает – не самозванчество ли это. Может быть, мы и ни на что не способны, и Гоголь тоже ничего не мог: как и мы, был обыкновенным самозванцем. Но это не наша печаль. Господь сам укажет – мы или не мы. В любом случае, работа должна быть исполнена на совесть, путь проложен по всем правилам топографической науки, так, чтобы Новый Израиль стал, будто избранный народ на Синае. Народ, впереди которого в столбе огня и дыма идет и ведет его сам Господь.
Коля – дяде Артемию
В «Синопсисе», готовя его для редакции, я это никак не отметил, но вслед за Данте решил свое «Чистилище» разбить на что-то вроде семи кругов. Ничего не педалируя и не подчеркивая в заявке, разделил вторую часть поэмы на семь глав. Каждая – этап Исхода чичиковской души из адской бездны, ее путь к Богу, к Небесному Иерусалиму. И вот, когда я писал еще только начало этого восхождения, оказалось, что, к ужасу адского воинства, за ней, как за пастырем, как за мессией, вождем, Спасителем, устремляются тысячи тысяч других душ, которые давно отчаялись найти дорогу к Господу. Сколько ни пытались выбраться из вездесущего зла, трясина засасывала глубже и глубже. И они приняли, что с грехом не совладать, Господь оставил человека, надеяться больше не на что. А тут, едва услышав о Чичикове, души устремляются за ним, как сыны Иакова за Моисеем.
Раньше они верили только себе, и это привело их в геенну огненную, теперь, будто прежде окруженная армия за полководцем, они всей своей массой идут в прорыв, вон из котла адской бездны. Армия, уже смирившаяся с поражением, уже готовая сдаться, и – вдруг, – стоило затеплиться надежде, разом в неимоверной силе поднявшаяся. Впрочем, в том, что ты получишь, глав не будет. Просто день за днем я буду посылать тебе письма, в каждом – следующий кусок «Синопсиса».
Еще одна вещь, которую стоит сказать. По тому, как я понимаю Чистилище, – это бутыль, и горлышко у нее узкое. Кому-то и через такое удастся выбраться из сосуда греха, другие после неудачных попыток объяснят себе, что антихристов мир не так плох, в нем много разумного. Для человека, сама природа которого с начала и до конца греховна, власть зла естественна и оправданна. Вообще страхи перед сатаной преувеличены. А вот чего действительно следует бояться – это хаоса между двумя режимами.
Как это видно из Откровения Иоанна Богослова, Господу, даже если Он и победит, в наследство достанутся дымящиеся развалины. Решив, что человеку с его грехами в Раю делать нечего, шапка не по Сеньке, мы перестаем противиться злу. Как и в четвертой и десятой песнях дантовского «Чистилища», у меня в «Синопсисе» будут два таких исключительно опасных места: перед ними одни спасуют и повернут обратно, другие, хоть и пойдут дальше, за каждый сделанный шаг сотни раз проклянут Чичикова. Бог не простит ни этого страха, ни этих проклятий. Первое – тропа между сжатых скал и опоясывающий гору уступ (четвертая песнь), на который и полступни не поставишь. Второе – безлюдная тропа над бездной (десятая песнь). Она и раньше была неширока, а сейчас – все мы знаем, что такое дом из песка, – осыпается при каждом шаге.
Скала – это европейская революция 1848 года. Как раз после нее путь Павла Ивановича Чичикова и путь того, с кого я его писал, начнут расходиться. Первый звонок будет раньше, о нем речь тоже пойдет, а здесь, году примерно в сорок девятом – пятидесятом, разрыв сделается явным. Не протиснувшись в это горлышко, многие объявят во всеуслышание, что раскаиваются, и, принеся фараону повинную, возвратятся в Египет. Народ Чичикова тогда поредеет, но дух оставшихся верными окрепнет. Революция – тесные врата, она как жизнь в пустыне; те, кто к ней привыкнет и приспособится, станут свободными людьми. Впрочем, скитаться придется еще долго. Второе узкое место – польское восстание 1863 года. Шестьдесят третий год для России то же, что для семени Иакова стоянка в пустыне Фаран. Народ Божий тогда испугался филистимлян и не послушался Господа. Вместо того чтобы сразу идти в Землю Обетованную, остался кочевать в Заиорданье. До спасения был шаг, а он ходил и ходил вокруг.
Коля – дяде Артемию
Я неточно выразился и ввел тебя в заблуждение. Беловика заявки, фактически «Синопсиса», с подробной канвой событий, второй (Чистилище) и третьей (Рай) частей «Мертвых душ» у меня нет, его изъяли при аресте. Но суть того, что было, восстановлю без труда, тем более что выписки кое-какие сохранились. Я тогда считал, что не только выстроилась фабула, но и фактуры (в первую очередь путевых заметок) более чем достаточно. Если издательство одобрит заявку, я буду готов начать работу немедленно. Дядя Артемий, заранее хочу предупредить, объем такой, что уложусь хорошо, если дней в десять. В общем, не ропщи и по возможности будь снисходителен. Если одолеешь, дотянешь до конца и отзовешься, буду очень признателен. Всё-таки прошло пятнадцать лет, за это время много чего в моей жизни случилось, как одно ляжет на другое, не знаю.
Даже представлять странно, что я не сижу в «Кедрачах», а заключил договор с Гослитом и тихо-мирно пишу поэму. Конечно, к «Мертвым душам» я уже не вернусь, и всё же, чтобы с самим собой разобраться, мне было бы важно одни двадцать лет склеить с другими пятнадцатью. «Синопсис» попал как раз на разрыв, а сейчас я думаю, что что-то он мог бы и зарастить. Прежде собственно заявки несколько замечаний.
Уверен, ты будешь удивлен, в какую сторону я думал повернуть поэму. Хотя без твоего влияния на это поле я бы не забрел. Два письма о Гоголе и малороссийском епископате, о его роли в русском расколе произвели на меня чрезвычайное впечатление. В «Синопсисе» я использовал их в хвост и в гриву. Частью, так или иначе, цитировал, в других случаях держал в загашнике, но как кукиш в кармане всегда имел при себе. Я тогда пошел в библиотеку и стал одну за другой брать книги по старообрядчеству, без порядка и плана читал про поповцев и про беспоповцев, то, что писал протопоп Аввакум и что дьякон Феодор, когда оба сидели в соседних ямах в Пустозерске и там, в этих ямах, не сойдясь в истолковании «Поклоняемся Троице Трисущной Единой», травили друг друга, пока их обоих не сожгли на костре.
Написанную ритмическими стихами поэму Феодора «О познании антихристовой прелести» я и по сей день помню целыми кусками. Я читал братьев Денисовых и их врага Феофана Прокоповича, читал митрополита Филарета и разные выпуски «Переписки раскольничьих деятелей», книги Мельникова «Исторические очерки поповщины», Субботина «История белокриницкой иерархии» и его же «Раскол как орудие враждебных России партий», но сильнее прочих поразил Липранди. Чем-то он мне напомнил другого грека, хорошо тебе известного Паисия Лигарида, вбившего клин в русскую церковь. Человек редкого ума и ничуть не меньшей беспринципности, этот Липранди вроде бы относился к староверам неплохо, как и Мельников с Надеждиным (считал их наличие «ценнейшей, сильнейшей особенностью великорусов»), но это не помешало ему по-чекистски изящно посадить на двадцать лет в страшный Алексеевский равелин настоятеля староверческого Белокриницкого монастыря Геронтия Левонова. Оттуда, и то не на свободу, в другое место заключения, его перевели лишь перед самой кончиной.
