А вот она, пишет Соня, натерпелась. Ближе к старости Коля так отяжелел, что она чуть не два часа втаскивала тело в дом, потом еще час не знала, как поднять его на кровать. Наконец справилась и села рядом. Хотела вволю поплакать, но то ли оттого, что слишком устала, то ли потому, что осталась одна, слезы не шли, она просто сидела и думала, что делать дальше.
Было ясно, что на такой жаре ей придется закопать Колю не позднее, чем следующим вечером. Ждать, что за это время на заброшенном тракте по соседству кого-то удастся сговорить, глупо. Машины им давно не пользовались, а люди если и забредали, то редко – надеяться на это не стоило. И казахи со своими отарами в июне в их краях были нечастыми гостями. Считалось, что летом травы здесь мало и она плохая, овец пригоняли ближе к осени и пасли два-три месяца, пока на землю не ложился снег.
Дважды всё это перебрав, Соня поняла, что хоронить Колю придется самой, без чьей-либо помощи, и стала на пальцах загибать, что у нее получится сделать. Гроб сразу отпал – не было подходящих досок, да и, найдись доски, вряд ли бы она сколотила что-нибудь путное, и Колю в гробу до могилы никогда бы не дотащила. Оставалось хоронить, как давно принято в пустыне – то есть безо всякой домовины, в льняном саване. Его было нетрудно сшить из простыни, на которой Коля сейчас лежал, даже не пришлось бы ворочать, тревожить тело. Понятно, что и кладбища рядом не было. Дом, сад, а дальше во все стороны, насколько хватает глаз, – такыр, спекшаяся глина, которую посреди лета не возьмешь и ломом.
Всё-таки она думала не только о том, где и как хоронить Колю, но и всплакнула, что вот снова – одна. Тогда, после смерти первого мужа – доктора Вяземского, Коля принял ее, и они тридцать лет прожили вместе, прожили, можно даже сказать, хорошо, а теперь Коли нет, и у нее уже никогда никого не будет, всё равно, останется она в этой избе или возвратится в Москву. Колю ей тоже было жалко, но меньше, чем себя: еще маленькой она знала, что мир устроен так, что здесь, в этой жизни, ты часто остаешься один, а там, куда мы уходим, – даже за вычетом Бога – много людей, которые тебя любили и теперь будут рады, что ты вернулся. Что касается могилы, то вырыть ее она могла только в саду. За садом Коля ухаживал, земля здесь была жирная, даже в сильную сушь рыхлая, мягкая, и Соня решила, что копать будет под старой яблоней, к веткам которой с незапамятных времен был привязан Колин гамак. Летом после обеда он устраивался тут отдохнуть, читал и отвечал на письма.
Придумала Соня и как быть с дорогой от дома до могилы. Получалось, что лучший вариант – матрас. Приделать к нему постромки из брезента, к ним по своему росту лямки, впрячься и, будто на санях, волоком тащить тело. Всё это решив, она еще немного посидела с Колей; прощаясь, говорила ему хорошие слова, но времени было немного, и, взяв с полки нитки с иголкой, она, продолжая говорить, стала работать. Сначала, будто полог, сшила над мужем простыню, затем для надежности в три шва приторочила саван к матрасу, дальше, изведя целый кусок брезента, стала кроить лямки и постромки.
Закончила уже при свечах, взяла в сенях лопату и пошла в сад. Через два дня должно было быть полнолуние, вдобавок, как всегда в пустыне в ясную ночь, звезды крупные, как орехи, и так близко, что их можно взять руками. От всего этого светло, видно каждый листик и каждую веточку. Могилу Соня копала всю ночь и потом еще долго, когда уже рассвело. Наверное, можно было и быстрее, но земля, которую она бруствером выстроила по периметру, осыпалась, приходилось снова и снова выкидывать ее из ямы. И всё равно могила получалась мелкая, вдобавок узкая, особенно если учесть, что хоронить Колю она решила вместе с матрасом. Но больше сил не было, и Соня объяснила себе, что, чтобы зимой до Коли не добрались волки, она поверх обложит ее кусками известняка. В полдень Соня вернулась домой, поела, потом легла на половик рядом с кроватью и самое жаркое время проспала как убитая.
Соня написала, что будто в награду за то, что всё правильно рассчитала и сделала, сами похороны прошли хорошо. На матрасе она аккуратно стянула Колино тело и с кровати, и по ступенькам. Затем довольно долго – и потому, что, как могла, обходила корни других деревьев, и потому, что останавливалась передохнуть, – тащила его до яблони. Пока волокла, всё думала, как исхитриться, чтобы не уронить Колю, мягко опустить тело в могилу, но ничего не придумала. Однако, слава богу, обошлось – по осыпающейся земле из отвала матрас съехал, словно на роликах. А что от этого могила стала еще мельче – тут она права – это наименьшее из зол. Единственное, что Соне не удалось, – сформовать правильный холмик, он получился кривобокий, и таким же кривым вышел крест, который она просто воткнула в землю.
Наталья – Ларисе
Знаешь, я еще весной заподозрила, что Коля собрался уходить. В апреле Соня прислала мне странное письмо про Хиву и про Памир. В Хиве Коля действительно был, и даже, может быть, дважды, навещал дядю Валентина, который, попав в Узбекистан еще в тридцатых годах, так там и застрял, но о Памире услышала впервые. Что же до того, что Коля прожил в горном селении не один десяток лет, что-то проповедовал, кого-то спасал, то Соня права – это вообще чушь. Я его жизнь знаю, Памир в нее не вмещается.
Вот ее письмо от 11 апреля 1991 г.
Дорогая тетя Наташа! Последнее время Коля ведет себя так, будто нигде и ничего не потеряно, всё можно отмотать обратно. Я ведь слышала от него самого и не могу винить, что тридцать лет назад в Хиве он, ответив, что адвентистская вера для него чужая, отказался встать во главе одной из их общин, затерянной где-то в горах. Колю тогда вербовали три бывших студента Алма-Атинского университета из адвентистов, которые искали наставника для единоверцев, потому что старый был тяжело болен и больше не мог руководить общиной. Коля подходил во всех отношениях, но главное, им понравилось, как хорошо он знает Священное Писание. Но Коля не решился, поколебавшись пару дней, сказал «нет». Теперь же, когда этих адвентистов, как и других русских сектантов, режут в Фергане целыми деревнями, когда тех, кто еще жив, надо спасать, выводить из дома рабства, Коля, будто он был там, объясняет, что они встали и пошли за ним, пошли, пусть и с печалью, но без робости.
Он настолько в этом уверен, что почти ликует, рассказывая, как и через какие перевалы они спускались с Памира. Как, направо и налево раздавая деньги местным начальникам и проводникам, пересекли Алайскую долину и Алайский хребет, а затем краем обогнули Ферганскую долину – самое страшное для них место. Но те, кого он вел, рассказывает Коля, этого не понимали и, как он ни призывал их вести себя тихо, незаметно, шли, громко распевая псалмы и славя Господа. К счастью, Бог и вправду их не оставлял, несколько раз они спасались лишь чудом.
В Ферганской долине поздней ночью им, держась друг за друга руками, удалось переправиться через какую-то широкую с очень холодной и быстрой водой реку, впрочем, может, это был и канал. Другим берегом была уже более спокойная Киргизия. А дальше, в Оше, их ждали свои, немедля рассадили по пяти огромным военным грузовикам и за трое суток через киргизские и казахские степи вывезли в Россию.
Он рассказывает очень уверенно, с бездной подробностей и деталей, называет имена проводников, одни из которых сбегали, едва получив деньги, другие заводили в какую-нибудь западню, из которой, если бы не Господь, они бы никогда не выбрались, неминуемо там погибли. Говорит про местных милицейских и обычных начальников. Некоторые были вполне хорошие люди, сочувствовали им и часто, даже не беря денег, помогали, другие, наоборот, отпускали, только убедившись, что взять с них больше нечего.
