С первым послаблением разобрались легко. Тот же самый хорунжий отсчитал ровно сто сорок мобилизованных, стоящих в хвосте, и велел им расходиться, идти куда хотят и благодарить Бога. Будь во мне на сантиметр меньше, говорила Мария, я бы тоже попала в их число. Оставшимся было велено ждать, когда приведут красноармейцев, и еще у нас было полчаса, отведенных на добровольный выбор. Красноармейцы пришли очень скоро, наверное, минут через десять – пятнадцать и, переминаясь с ноги на ногу, честно томились обещанное Гармашом время, но никто никого выбирать не стал – мы как стояли, так и остались стоять. В нас, говорила Мария, пока еще оставалась солидарность, все наперебой галдели, что скорее наложат на себя руки, чем отдадутся большевистской сволочи. В итоге покончила с собой одна только Маруся Зотова, девушка очень некрасивая, о которой говорили, что и в страшном сне не привидится, что ведешь ее под венец. То есть какое-то время, объясняла Мария, все мы твердо думали, что лучше быть жертвой, чем падшей женщиной, но по мере того как понимали, что разницы, в сущности, нет, начались шатания.
Моя лучшая подруга в Новочеркасске Нелли Залесская – она и стояла рядом, едва хорунжий по левую руку от нас, тоже по росту, стал строить красноармейцев, чтобы, значит, как Петр Великий, без лишней канители подобрать каждому подходящую пару, а затем оптом всех обвенчать, – яростно зашептала, что никто и ничто не помешает ей запомнить эту свою первую ночь с мужчиной. Что она сумеет сделать так, чтобы было что вспомнить, кроме боли, крови и грязи. Потом, рассказывала Мария, Нелли говорила, что и вправду сумела, да ей и повезло: достался сильный молодой казак, косая сажень в плечах. Вдобавок неглупый, не лез нахрапом, наоборот, во всем ее слушался, понимал, что так и ему будет лучше. В доме, который им отвели, Нелли накрыла стол, была и крахмальная скатерть, и хорошие тарелки, и свечи в подсвечниках, даже бутылка французского вина, в общем, устроила настоящий праздничный ужин. Потом казак откуда-то принес батистовое белье – целый час его не было, хвасталась Нелли – она взбила подушки, расстелила огромную хозяйскую перину, и они, прежде чем лечь в постель, по очереди, это тоже она так захотела и он согласился, попарились в бане. А дальше, благо еды было много – двойной паек от Гармаша на всю неделю – они пировали, и он ее любил. Конечно, в первую ночь было больно, но помнишь не это, – объясняла Нелли, – а то, что он буквально носил меня на руках, целовал, ласкал без меры и без остановки. Вряд ли, говорила Нелли, у нее в жизни еще когда-нибудь будет такой мужчина. Она была бы рада и замуж за него выйти, но казак, когда бригада уходила из Новочеркасска, сказал ей, что женат».
Вообще, по словам твоей мамы, все, в ком оставался азарт жизни, прошли эту историю довольно легко. Маруся Зотова единственная с ней не справилась, правда, и такая удача, что у Нелли, тоже выпала немногим. Большинство приняло Гармаша без радости, но и без ропота, как ни странно, было удовлетворено, что их не просто, как кость собаке, кинули солдатне, а дело сладилось, пусть и по военно-революционному, но закону. Сначала принудительная мобилизация, потом временный брак, которым они спасли город от разгрома. То есть их вела не похоть и не готовность лечь всё равно под кого ради еды или чтобы выжить, а сила, противостоять которой было невозможно.
Второй разговор с твоей мамой был у меня через два дня и примерно при тех же обстоятельствах. Она лежала на постели, но не спала и меня не отпускала, держала за руку. Потом стала ругать Кирилла, причем весьма грязно. Он сидел рядом, в кресле, отдыхал, читая газету, но ее это не смущало. Тебе известно, что Кирилл уже три года совсем глух, но недавно ему достали хороший и очень дорогой австрийский слуховой аппарат, как раз, как ему нужно – для костной проводимости. Но дома он его не носит, боится сломать, надевает, лишь когда выходит, так сказать, в свет. Покойницу это прямо бесило. Наверное, она была права.
Я, бывало, отлучалась из дому, а к Саше со многими вещами обращаться было неловко. И вот она зовет и зовет Кирилла, а он не подходит. И даже когда видит ее и видит, что она ему что-то говорит, стоит и как дурак повторяет: «Хорошо, Маша, хорошо, успокойся». Может быть, если бы не это, она бы смолчала. А здесь ее напоследок разобрало. Сперва мешала с грязью Кирилла, потом за себя принялась, заодно и нашему семейству досталось. Чуть не крича, объясняла мне, что ради какого-то фантома выбрала ничтожество. Что Кирилл бросил ее обыкновенной шпане, а она бы его всю жизнь любила и детей ему рожала. Про Гоголя сказала, что он вообразил о себе бог знает что, всех сбил и запутал, а ее, когда она захотела помочь, затолкали в ров. И вот она пытается из него выбраться, там, тут карабкается, – и везде чекист стоит, услужливо ей руку протягивает. Так что, думаю, ты зря боялся, что, если маме станет известно, что Кирилл работал во Франции на нашу разведку, это ее убьет. Что он шпион, она всегда знала или догадывалась. Может, он и сам ей сказал, когда вернулся в Москву. Про Гоголя же, Коля, я вообще не понимаю. Ведь Мария еще под стол пешком ходила, а что бы то ни было исправлять было уже поздно. Дописывай «Мертвые души» или не дописывай, поезд давно ушел. Но, наверное, покойнице так не казалось.
Потом Мария забыла про Гоголя и, немного поплакав, стала рассказывать, что красноармеец, что ей достался, был совсем мальчик. И она у него, и он у нее были первыми, оба ничего не умели. Еще когда на площади она стояла в строю, кто-то ей посоветовал, чтобы было не так противно, самой раздеться и натянуть на голову ночную рубашку. Как и Неллин казак, Паршин тоже начал с бани, звал и ее, но Мария отказалась, и вот когда, напарившись, он стал открывать дверь, она ровно это и сделала. Но спешила зря. Паршин был одет и еще минут пять кряхтя стягивал с себя сапоги, звенел ремнем, наконец лег рядом.
Света в горнице не было, губами, пальцами он искал ее лицо, однако под рубашкой не нашел и огорчился, сник. Неумело, без правоты, гладил, мял ее груди, руки у него были грубые, задубевшие, и ей казалось, будто он водит по соскам щепой. Потом долго пытался в нее попасть и туда, куда надо, и даже в попу, но член был мягкий и ничего, сколько он ни старался, не получалось. Раз от бессилия он даже встал с кровати и, взяв из котомки буханку хлеба, стал есть. Жевал и будто маленький горевал, что вот, зарубил трех беляков, имеет боевые отличия, но если товарищи узнают, что он не смог употребить бабу, расчесать ей шерстку, они его засмеют. Ей тогда вдруг сделалось его жалко, и она, как умела, помогла. В сущности, эти семь дней дались ей даже легче, чем другим. Паршин был ей благодарен и за то, что не смеялась над ним, и за то, что помогла, вообще за кротость и незлобивость. Оттого и сам старался не донимать: если видел, что Мария хочет остаться одна, перебирался спать в овин. Уходя с бригадой из Новочеркасска, на прощание подарил золотые часы, правда, мужские, и оставил три банки американской тушенки. Часы они потом с Нелли выменяли на гречку и подсолнечное масло, три месяца жили как короли. Когда крупа была уже на исходе, Мария ни с того ни с сего стала полнеть. Нелли первая заподозрила, что она беременна, но Мария не поверила. Наконец пошла к врачу, и тот сказал, что аборт делать поздно; если она все-таки настоит, после чистки иметь детей уже не сможет. Аборт Мария делать не хотела, да и денег на него не было. В общем, она выносила тебя и родила. Потом еще около года жила там же, в Новочеркасске, и по тому же адресу, только уже не в комнатах, а в сарае, мыла в чужих домах полы, стирала, в общем, как-то перемогалась, а дальше из Москвы неожиданно приехал Паршин и вас обоих забрал с собой.
