– Как ты можешь, я так тебя жду!
– Ну хорошо. Если так хочешь, приеду.
– Возьми такси! Будет скорее!
– Может, все-таки можно позднее, не сегодня?
– С ума сошла! Приезжай немедленно!
– Шла, шла и сошла.
– Что ты сказала?
– Успокойся, приеду. Ты невозможен.
Дождь разошелся не на шутку, из-за зонтов трудно было разобрать лица. К подъезду вели две тропинки. Я не двигался. Глаза бегали от одной к другой и не могли поймать родного очертания плеч.
Когда-то накануне такого дождя мы жадно целовались на кухне. В соседней комнате ее ожидали жених и подруги.
– Все, все. Успокойся, дурачок. Все знаю. Ты жди. Завтра утром приеду к тебе надолго.
Утро начиналось с дождя, но в его каплях не было тревоги. Он приятно вторил: «Она придет, она придет, она придет». Взошла у дверей, разбросала по комнате одежду, веснушки и, нагая, шагнула в белое море простыней, подушек… Мы долго-долго тонули вместе до самого белого-белого дна.
Когда любишь, все мешает. Даже слова. Мы узнавали друг друга без слов – у нас было так много пальцев.
Вроде бы тот же дождь, а каждая капля, как обручем, стянута тревогой.
Наконец узнал ее юбку, ноги под зонтом… выбежал встречать на крыльцо… хотел свернуть зонтик, отряхнуть от дождя плащ…
– Не смей, не хочу. Все сама сделаю.
– Что с тобой?
– Ничего. Не трогай меня.
Мы вошли в комнату. Она пристроилась на краешке стула и молча уставилась на кончики мокрых туфель.
Я знал, что произошло. Ее пальцы, безропотно опущенные на колени, рассказали все, до мельчайших подробностей. Кто-то помимо моей воли устроил унизительный допрос.
Она заплакала так тихо и горько, что хотелось бежать прочь. Хоть куда – бежать. И кричать всем, и спрашивать у всех: «Нет? Нет? Нет?!» Попытался погладить руки, плечи приласкать, приобнять…
– Не прикасайся ко мне.
– Что случилось, скажи?
– Случилось то, что случилось.
– Когда это было? Когда?
– Вчера вечером.
– Ты дрожишь. Сними плащ.
– Нет.
– В чем дело, наконец?
– Я ненавижу.
– Кого? Меня ненавидишь?
– Всех! Все мужские руки.
– Я не смогу дотронуться до тебя?
– А ты обо мне подумал?
– Прости. Прости ты меня.
– Ты тут ни при чем. Мне как-то нужно еще жить. Вот сестра взяла к себе, с ней легче.
Пошли зачем-то в магазин, накупили кучу фруктов без разбора. Остановил такси, убеждал в пользе витаминов.
– Не звони больше сестре. Ей надоели мужские голоса.
Разорвал листок с номером телефона. Таксист настойчиво
торопил нас расстаться.
– Так легче?
– Мне нет. А сестре да, легче.
Вернулся домой, слушал Эдит Пиаф. Мне казалось, она понимает. С сердцем что-то такое творилось, оно бегало по всему телу. Не хотелось, чтобы наступало завтра. Тянуло туда, обратно, в прошлое.
Следующий день был воскресеньем. Слушать Пиаф не имело смысла. Она кричала из каждой клеточки тела.
Город готовился к череде субботников, завозили землю на газоны. Постучался в какую-то дверь. У меня был такой вид, что попроси ковер-самолет, и его бы мне немедленно вынесли.
– У вас не найдется совковой лопаты?
– Сейчас, миленький. Ты только погоди чуток, дам тебе и лопату совковую. Потерпи, не ломай тут ничего.
Старушка, видно вахтер, подала лопату и так посмотрела, что захотелось попроситься в закуток пить чай и плакать. Схватился за лопату, как за спасательный круг, как за соломинку, как за руку, протянутую кем-то оттуда, из прошлого.
Я носил на руках землю, по которой она уходила от меня навсегда. К сумеркам ноги заплетались, а руки все так и не знали усталости. Подошла бабушка-вахтерша с блюдцем.
На нем уютно возвышался стакан чая в подстаканнике, прикрытый свежей тряпицей, рядом лежали две карамели. Я пил из ее рук чай и плакал. Слез не было видно: шел все тот же мелкий дождь.
– Да, беда-беда.
– Что такое?
– Дождь идет. Такой всегда к беде. Ты вот руки ободрал. Может, зайдешь? Смажу, перевяжу.
– Да нет, спасибо вам за все, пойду.
– За глаза-то не ходи. Там только холод и всё.
– Здесь тоже. Дождь такой мелкий. Больно одному.
– Да, локоть ловок, не укусишь. Ты за лопатой заходи, не стесняйся. У нас этого добра полно. Завтра народ удивляться начнет. Вон сколько земли переносил.
– Всю не успел.
– Успеешь еще, не торопись. Сама к тебе придет.
…Декабрь. Ветки голы. Дороги лысы. Заглядишься на звезды и окажешься на земле. Солнце декабря дико, людей сторонится, по полям больше ступает, в город не заглядывает. Глотнет воздуха и скроется до января. В январе солнышко ядрено, с каждой снежинки в глаза бьет.
Зацепиться бы за что-то, хоть за царапинку на руке.
…Позвонила в декабре. Ждал в ресторане, за нашим бывшим столиком. Явилась самой красивой, с единственной розой в руке. Попросила бокал красного вина. Пока листал меню, нагнулась, поцеловала мою руку, оставила розу на столе и ушла. Навсегда.
У улиц голые лбы. Гололед на улицах – голодно, снега нет. Скользко на земле, трудно на ней удержаться.
…Вот и пишу с колена на колено: на одном – пишу, на другом – плачу о ее коленях, полных солнца. На столе фотография: по разные стороны стекла два листа: черный – мой, рыжий – ее, и дождь по одну из сторон. Тот дождь. Мелкий-мелкий. И меткий, как выстрел.
Всё собираюсь к бабушке-вахтерше, голос человечий послушать.
– Жизнь, сынок, не слаще соли. Но сахару до жизни ой как далеко. Сладкой она бывает порой. Такой сладкой, что до смерти не оторваться.
Горькая земляника
Когда она прибыла на свидание, молва до меня уже весть донесла. Начальство сутки держало в неведении. Старался гнать прочь мысль о том, что она где-то тут, рядом. С момента разлуки прошло восемнадцать месяцев. Что месяцы? За сутки осознал: время зависит не только от нас, скорее, от нас оно меньше всего зависит. Мне дозволили в комнату свиданий взять постель. Когда через трое суток я вновь раскатал ее и попросил сигарету, дали, но рядом никто не присел. Сгрудились все у постели и что-то там вынюхивали.
– Мужики, вы чего потеряли?
– Женщиной твоей дышим, придурок. Не против? Ты свое отхватил, позволь и другим насладиться.
