Однажды ему случайно попалась заметка о международном конгрессе по детскому образованию. В перечне участников он увидел: «Господин Па, руководитель Демократической партии». Что случилось с господином Рю, Борис догадался, хотя подтверждения этому не нашел. Да, впрочем, и искал не очень настойчиво.
2008
«Жить, жить…»
Еще не так давно в районе станции метро «Новокузнецкая» была целая россыпь дешевых кафе и пельменных, в которых можно было выпить и закусить от души, не боясь, что этим нанесешь непоправимый урон своему и своей семьи материальному положению. Теперь же от того изобилия осталась лишь рюмочная «Второе дыхание», которую вообще-то стоило бы закрыть первой. Тесный, душный подвальчик с несколькими липкими, «стоячими» столиками, такая же липкая стойка бара, железные пивные бочонки у стен, скудное меню: суховатые бутерброды, пельмени с искусственным мясом, креветки, почему-то всегда подкисшие… Впрочем, в рюмочных и не должна быть изысканная закуска. Рюмочные существуют, чтобы забежать в них, хлопнуть скорее сто граммов и бежать дальше по жизни, но на самом деле большинство посетителей спускаются сюда надолго, маются за высокими столиками часами, а то и днями, морщась, пьют гадкую водку и заедают ее такой же гадкой закуской…
Прошедшей весной почему-то именно «Второе дыхание» стало тем местом, где я проводил свои дни. Чаще всего – с приятелем Володей. У обоих нас не клеилась семейная жизнь (вроде бы есть жены и дети, но на самом деле они нечто отдельное, почти враждебное), на работе еще осенью, из-за этого мирового кризиса, возникла неопределенность (вроде бы числишься и даже зарплату получаешь, хотя и пониженную раза в три, но зато туда можно вообще не ходить, и начальство даже радо, что не ходишь)… Как-то все совсем мрачно было прошлой весной, и мы с Володей встречались на «Новокузнецкой» с утра, в начале рабочего дня, и спускались во «Второе дыхание».
Тем для разговоров особых не возникало; были мы с Володей знакомы лет двадцать, вместе учились в институте, работали в одной сфере, часто пересекались, то похваляясь успехами, то жалуясь на трудности. И вот теперь, не очень уже молодыми (под сорок), оказались на грани пропасти – попадем под сокращение, и что тогда? Куда? Таких, как мы, востребованных все девяностые и почти все нулевые, было навалом, все мы были при деле и вдруг стали лишними. Оставалось гадать, на время лишними или… Нет, профессия, конечно, стала такой на время, а вот мы конкретно, тридцативосьмилетние, уставшие, не очень уже креативные Роман и Владимир?..
– В Сети вчера вечером прочитал, – грустно-иронично делился Володя. – Из Питера целая группа рекламщиков типа нас подалась в фермеры. Прикинь, им какой-то бизнесмен дал безвозмездно гектары, которые не использовал. Мол, стройтесь, засевайте, свиней разводите…
Я зевнул, но не сонно, а нервно:
– И что?
– Да ничто. Начали строиться. Планы у них.
– Я лучше в дворники соглашусь, чем крестьянином…
– Кто тебя возьмет в дворники? Это таджикская мафия или какая там… Сторожа – ментовская. Это раньше можно было в дворники и сторожа, а теперь – хрен-то там. – Владимир приподнял пластиковый стаканчик с водкой, покрутил и поставил обратно на стол. – Теперь и в грузчики не устроишься. Нету нам места…
– Тогда повешусь. Мне давно все надоело.
Владимир пристально посмотрел на меня; отозвался не как обычно, с иронией, а серьезно:
– Лучше не вешаться, а отравиться. Ноотропил знаешь? Говорят, шесть таблеток – и всё. Даже не успеешь помучиться. Паралич сердца.
– Мда, – покивал я, – травануться неплохо… Хотя сейчас модно под поезда бросаться. На днях в Германии какой-то бывший миллиардер под поезд бросился. В Штатах тоже масса случаев.
– Не знаю. – Володя поморщился. – Под поезд, это как-то… Наверно, лень просто было готовиться, а людям потом эти куски… Я бы лучше отравился все-таки… Что ж, давай пропустим по капле…
Так обычно мы беседовали в рюмочной «Второе дыхание». Как жить в Москве, чем заняться, если уволят, как прокормиться, не представляли. Иногда то я, то Володя приносили с собой журнал «Вакансии» и листали его, читали объявления, выбирали, а в итоге неизменно приходили к выводу, что все эти вакансии не для нас. Всем нужны специалисты (от управляющих предприятиями до сантехников), с опытом работы, желательно до тридцати пяти лет…
Постепенно почти шутливые, по пьяни брошенные слова о самоубийстве стали превращаться в довольно-таки реальный план, и мы с увлечением отстаивали преимущества каждый своего метода. Нам казалось, что это на самом деле единственный выход и даже необходимость: проглотить шесть таблеток ноотропила или забраться куда-нибудь в глубь Лосиноостровского парка, привязать на надежный сук петлю (я уже научился завязывать на галстуке этот специальный узел) и сунуть в нее голову. Несколько секунд потрепыхаться, а дальше – блаженная пустота.
«Суици-ыд, – вспоминалась песня, – пусть будет легко-о!»
И фигня это все – жены, дети. Женам нужна уже только наша зарплата, которой им всегда не хватает (то одно, то другое, и все как бы исключительно на детей), а дети… Лет до пяти, хоть и плачущие, капризничающие, но они действительно родные и дорогие существа, их приятно тискать, целовать, можно часами любоваться ими, а теперь, когда им уже по семь-двенадцать – чужие какие-то. И дальше, по всем приметам, чужесть эта будет только сильнее.
Родителей жалко, если я с собой что-то сделаю. Но, с другой стороны, когда мне было лет четырнадцать и они в очередной раз и как-то особенно агрессивно на меня набросились с упреками, что я ничего не делаю по дому, плохо учусь, с ними общаюсь через губу, я ответил: «А я не просил, чтобы рожали. Зачем вы меня родили? Я не просил». Они тут же замолчали и с тех пор больше меня не упрекали, а если им что-то от меня нужно было, просили как об одолжении. И те полудетские слова я готов был повторить им и сейчас: «Я не просил»… Действительно, зачем родили? Чтобы мучился?
Вообще – это особенно отчетливо, остро осознавалось в душной нечистой рюмочной, – все получилось неправильно, плохо. Как-то катилась, катилась жизнь незаметно и вроде бы сама собой, как камень по пологому склону, и вот забуксовала. А чтобы подтолкнуть ее, сил нет. Да и зачем, в сущности, толкать, куда? К старости, немощи, маразму, пенсии, на которую ни фига не купишь…
Нет, все-таки, наверное, лучше уйти теперь. А что? Ничего исключительного. В мире ежедневно кончают с собой по нескольку десятков людей. В месяц – тысячи, в год – десятки, а может, и сотни тысяч. Значит, это действительно выход и природа вложила в нас такую функцию. По существу, никому я ничего здесь уже не обязан…
– Да и я тоже, – поддерживал Владимир, полысевший, порыхлевший по сравнению со студенческими годами, – я тоже никому не обязан. Пусть расхлебывают, если хотят, а я – не хочу. Я не животное, за существованье бороться. И мне ничто не интересно… Когда-то думал, что секс – главное. Так, наверно, и есть, то есть должно быть. Но что-то совсем он вялый какой-то стал, и после него чувство такое, что лучше б и не было.
