Думец кивнул:
– Да, Никита.
– Простите, – окружили, словно только сейчас заметили невысокого, журналисты. – Вы Никита Белых? Как вы оцениваете?..
Тот выставил руки:
– Я здесь как частное лицо, поэтому ничего комментировать не могу. – И, ободряюще, но легонько, бережно хлопнув Рыжкова по плечу, пошел в сторону Кремля.
– Через час партия СПС проводит свой митинг на Славянской площади, – стал объяснять Рыжков. – Нам же, вместо Пушкинской площади, мэрия предложила территорию ВВЦ или Тушинское поле. На выбор. Вы представляете, где это?! Мы это иначе как издевательство расценить не можем…
– Унзинн, – покачала головой желтоволосая, и Николай Дмитриевич понял, откуда ее акцент, что это за бело-голубая единица на микрофоне – немецкое телевидение, информационный канал.
«А где наши-то?» – стал искать глазами, но не нашел. Взглянул на часы. Без пяти минут двенадцать… Ничего существенного. Кажется, совершенно бессмысленное стояние, ожидание непонятно чего. Действительно, чего ждать полусотне людей в окружении трех десятков здоровенных ребят – нет, мужиков – в шлемах, с дубинками? И, словно услышав вопрос Николая Дмитриевича, один из невзрачных парней предложил Рыжкову:
– Владимир, пойдемте куда-нибудь. Давайте до Театральной…
– Пока стоим здесь, – необычно для себя твердо, даже жестко ответил он. – Наш митинг до часу дня.
Ровно в двенадцать на крыше одного из окружающих площадь зданий, того, где внизу располагался «Макдоналдс», появился человечек с флагом. Развернул, стал размахивать. Николай Дмитриевич присмотрелся, поморщился – флаг был очень похож на нацистский: красное полотнище с белым кругом по центру, только вместо свастики внутри круга – черные серп и молот… Такой флаг, он знал, изобрели радикалы-хулиганы из лимоновской партии; к этим ребятам, в основном еще совсем юнцам, Николай Дмитриевич относился с жалостью – лезут на рожон, кидаются яйцами, врываются в здание администрации президента, получают за это приличные сроки, – хотя, если бы дали волю, оттаскал бы за уши, выпорол за один только этот символ… Но сейчас, увидев вражеский для себя, омерзительный флаг, Николай Дмитриевич почувствовал прилив сил, чуть ли не радость – словно в комнату с закупоренными окнами и дверьми, где уже нечем дышать, вдруг ворвался поток свежего воздуха.
И вокруг оживились, зааплодировали, закричали «ура!». Николай Дмитриевич оглянулся на Рыжкова – даже он, сугубый демократ, сдержанно, но улыбался. Тоже, наверное, почувствовал воздух.
А на окружающих площадь перекрестках происходило перемещение бойцов всевозможных правоохранительных подразделений. Омоновцы в голубовато-серых бушлатах, поджарые парни в черной униформе, кивая на которых, люди тихо и тревожно говорили: «ЧОП»; были и вэвэшники в зеленых камуфляжах и пепельных бронежилетах; вокруг Новопушкинского сквера вытянулась шеренга из пацанов-срочников. Милиционеров в обычной форме – синие бушлаты, шапки-ушанки – почти не видно… Проезжали мощные «Уралы» с будками и зарешеченными окнами, трещали рации. Атмосфера армейских учений. И в то же время обыденно двигались по Тверской и по Страстному автомобили, работали светофоры, на огромном экране возле здания «Известий» транслировали рекламные ролики… На тротуарах же переминались группки людей, которых сторожили другие люди, в шлемах, с дубинками.
Бессобытийное стояние утомило Николая Дмитриевича, начал донимать голод. Да, утром лишь выпил кофе, листая свежий номер «Вопросов истории» (выписывал журнал уже тридцать шесть лет), а потом поехал в магазин. Купил книгу, зашел в кофейню. Еще чашка кофе… Впереди предстоял большой, плодотворный день, который грозит превратиться в пустой и нервный, и, главное, эта нервность может перекинуться на будущие дни. И тогда – прощай рабочий настрой, необходимая размеренность, отстраненность от окружающего… Домой, домой, в кабинет.
Вход в метро был по-прежнему заперт омоновцами, тротуар в сторону Страстного бульвара – тоже. Единственная возможность попробовать выбраться – двигаться вверх по Тверской, к Елисеевскому гастроному.
– Внимание! – восклицание Рыжкова. – Представители прессы, подойдите ко мне! Пропустите журналистов… – Люди с микрофонами, диктофонами, камерами, один даже со стремянкой окружили депутата. – Я хочу сделать официальное заявление. Все здесь?.. Мне только что звонил Гарри Каспаров. Он и еще несколько человек задержаны на той стороне Тверской улицы. Их везут в УВД, какой, пока неизвестно…
– Везут, – подтвердил оператор на стремянке, – вон Гарри Кимовича везут!
По Тверской медленно проехал автобус «ПАЗ». Николай Дмитриевич заметил какие-то лица в окнах. Люди из толпы махали им, показывали викторию.
– Владимир Александрович, – снова стали уговаривать Рыжкова, – пойдемте куда-нибудь! Чего здесь ждать?!
И он каким-то плачущим голосом отвечал:
– Вы видите, что происходит? Я вас на дубинки не поведу. Будем стоять до часу, а потом разойдемся. Мы и так уже многое сделали…
Николай Дмитриевич усмехнулся: да уж, многое. Немая горстка без флагов, без транспарантов, если не считать нескольких листов формата А4… Так же почти, он слышал, выражают теперь протест в Белоруссии: собираются где-нибудь на тротуаре и стоят или молча, без лозунгов, ходят по городу. И в Германии году в тридцать пятом антифашисты таким образом показывали, что они еще существуют; и у нас троцкисты в конце двадцатых. И кто знал, как будет дальше…
Но на противоположном углу что-то начало происходить – темная масса загудела, заколыхалась, ее тут же стали сжимать, сдавливать голубовато-серые в шлемах. А люди на этой стороне закричали:
– Позор! Позор!
Часть омоновцев, огибая автомобили, побежала на крик, уплотняла цепь вдоль бордюра… Почему-то снова появился «пазик» с задержанными, нарушая правила дорожного движения, сделал круг по площади… Николай Дмитриевич, озираясь, чувствуя вполне вероятную и близкую опасность, взглянул на крышу «Макдоналдса». Флага уже не было, там ходили какие-то люди. Зато на соседней крыше – издательства «Известий» – колыхались бело-сине-красные флаги и висел транспарант-растяжка. Николай Дмитриевич прищурился, разобрал надпись: «Привет маршу валютных проституток!» И оттуда, с крыши, полетели листовки, запылали фаеры. Благодаря им и остальные на углу заметили растяжку, прочитали и засвистели, крики «позор!» переросли в хлесткое, дружное скандирование: «По-зор! По-зор!»
Да, обстановка накалялась, хотя Николай Дмитриевич не представлял, что способны сделать зажатые каменными стенами ОМОНа несколько десятков человек; депутат Рыжков то и дело поглядывал на часы, видимо, торопя стрелки добраться до часу дня, когда можно будет объявить мероприятие закрытым.
Но ситуация изменилась неожиданно и стремительно. Со стороны Елисеевского на Николая Дмитриевича обрушилась волна темных низеньких людей, а за ними катилась новая – голубовато-серая, высокая. И зазвучали сочные хлопки – пух! пух!
Еще не увидев, откуда происходят хлопки, вместе с остальными метнувшись в сторону поворота на Страстной, Николай Дмитриевич вспомнил этот звук: так хлопают резиновые дубинки, опускаясь на согнутые спины. Было время, он часто слышал такие хлопки на московских улицах… И уже после этого короткого воспоминания-вспышки, семеня в плотной массе по тротуару, он, обернувшись, увидел скрючившихся парней, старушек, женщин, мужчин, прикрывающих головы, жмущихся к стене галереи «Актер», к столбам… Люди визжали и охали, кто-то по-командирски басил: «Палками, палками не работаем!» Но хлопки продолжались, и вдалеке зазвучал гимн России.
