В конце лета и осенью родители часто уезжали за грибами и ягодами на несколько дней, забирались далеко в тайгу, меня же оставляли с теткой. Возвратившись, дарили мне то мандарин, то конфету, то тульский пряник. Я опять удивлялся: откуда в тайге такие вкусные вещи? — а родители объясняли, что их положил на пенек маленький зайчик специально для меня. Ведь я хорошо себя вел, пока их не было? И много позже, попадая в лес и увидев пенек, я невольно чувствовал волнение и надежду: вдруг на нем лежит подарок от зайчика…
По вечерам мама любила рассказывать о Ленинграде, об этом сказочном городе, она заразила меня любовью к нему. А потом, попытавшись там пожить, между окончанием школы и армией, я понял: он так же доступен мне, как экспонаты в музее. «Руками не трогать», «Музей работает с 10 до 19»… И Питер превратился в такой же обман, как зайчик и Дед Мороз с красным мешком подарков…
Обманывали воспитательницы в детском саду, Сенкевич по телевизору в своем «Клубе кинопутешествий», обманывали учителя, девочки на дискотеке, строчки известного стихотворения, где, мол, все работы хороши, выбирай любую… Наша классная руководительница, Наталья Григорьевна, так интересно вела уроки истории, так старалась сделать из нас образованных, культурных людей, настоящих граждан великой страны! Вернувшись из армии, я узнал, что Наталья Григорьевна бросила учительствовать и занялась делом в истинном смысле слова — организовала сеть магазинчиков «Экзотик-фрукты». Как-то мы столкнулись на улице, и я ее сперва не узнал. Она помолодела, одета была в розовый спортивный костюм, голос ее не то чтобы погрубел, но стал тверже, фразы вылетали, словно упругие шарики… Вместо истории, гражданственности, Бородинского сражения Наталья Григорьевна так же увлеченно стала рассказывать о каких-то тропических, неведомых в нашем азиатско-сибирском Кызыле плодах; она строила планы приучить людей ежедневно кушать манго, киви, фейхоа, авокадо, перечисляла, сколько в них бесценнейших витаминов. Я набрался смелости и спросил: «А как же школа? Лжедмитрий, Бородино, граф Ростопчин?» Наталья Григорьевна отмахнулась, будто я напомнил ей о давнишнем, смешном и глупом случае…
Да, обманы. Они клюют меня ежедневно, повсюду. Эта девочка с подоконника, ведь она зачем-то сидела там и зачем-то я ее видел, одинокую и ждущую принца. И когда я был готов стать ее принцем, переродиться, воспрянуть, был готов к настоящей любви, она исчезла, подоконник опустел, кафельная коробка кухни стала холодной, жуткой, как глотка безводного колодца… А все эти наши актеры, их обольщения и обманы? А Серега Анархист? Он так долго заражал своей пусть дурацкой, но все же идеей, целью и вот, кажется, сдулся, как продырявленный шарик…
Отщелкиваю сигарету. Красноватая точка проделывает дугу и падает. Мелкие искры рассыпаются, исчезают… Черт, там ведь доски!.. Вскакиваю, подхожу к тому месту, куда приземлился окурок. Долго ищу. Накололся пальцем на острое. Гвоздь. Ворошу доски. Где же, блин?! Вот даже убогий бычок не может упасть нормально, в снег, а обязательно с кучей напрягов…
Заскрипела дверь в сенках. Голос отца:
— Роман!.. Рома, ты где?
— Да здесь…
— Чего не идешь? Мы уж тебя потеряли.
— Так… — Опускаю на место приподнятую доску; черт с ним, с окурком, — что будет, то будет. — Сейчас приду, в туалет только…
— Давай, давай, и спать надо ложиться. Завтра раскачаться пораньше придется, если со свиньей-то решили… Мороки не на один час, а дни теперь — и оглянуться не успеваешь.
Здоровенная непоросившаяся свинья прожила в тесной и темной пристройке к крольчатнику без малого девять месяцев. В марте, помню, это был аккуратный, розовый, резвенький комочек, а теперь вот — ленивая туша, встречающая человека жадным хрюканьем.
Отец всему любит давать имена. Машинам, теплицам, плодовым деревцам, не говоря уж о созданьях живых. Каждая племенная крольчиха как-то зовется. Одна — Тихоня, другая — Белянка, третья — Злюка. А для свиньи у него имени не нашлось. Все девять месяцев она была чем-то малозначащим, почти незамечаемым, два раза в день ей наливали в корытце тошнотворную жижу и скорей шли по другим делам, не слушая, как она заглатывает в себя еду, набирая вес. И только теперь, выпустив ее на хоздвор, мы увидели в ней нечто одушевленное.
Она крепко стоит на утоптанном, грязноватом снегу, медленно ворочает головой на толстенной, со складками шее. Оглядывается, привыкая к свежему воздуху, к свету. В ней чувствуются напряженность и готовность защищаться при первом же проявлении с нашей стороны агрессивности. Ее маленькие умные глазки наблюдают за нами, и, кажется, она понимает, для чего отец вяжет петлю на веревке, другим концом закрепленной на столбе дровяника; зачем мама держит эмалированный таз, а я раскладываю на столике ножи, паяльные лампы, тряпки. Да, понимает, но не может поверить, что люди, с детства ее кормившие, иногда выгребавшие из ее жилища навоз, бросавшие ей сухой соломы для лежанья, сделают плохо…
— Н-ну, я готов, — тихо, мягким голосом произносит отец. — Начнем?
— Ох, с богом, родные, — вздыхает мама.
Было время, отец не решался и курице голову отрубить, а теперь по десятку кроликов за раз режет, знает, как шкурку правильно снять, как желчный пузырь не проткнуть, где в брюхе что съедобное, а что нет. И вот с тех пор, как сюда переехали, каждую осень со свиньей приходится… Деревенская жизнь не особенно сентиментальна — с голоду пухнуть не хочешь, значит, должен все знать, мочь и уметь.
Осторожно, стараясь не делать резких движений, отец подходит к свинье, что-то вкрадчиво, почти нежно приговаривая, почесывая у нее за ухом. И свинья быстро расслабилась, поверила в ласку, начала благодарно похрюкивать… Движения отца все смелей, уверенней, левой рукой он чешет ей шею, а в правой у него появляется длинный, широкий охотничий нож. Я стою наготове… Вот свинья окончательно разморилась, она ложится, блаженно закрыв глаза. Отец ненавязчиво направил, чтоб легла на правый бок, так, что левые ноги у нее приподняты.
Продолжая почесывать, ласково разговаривать, он почти садится на тушу. Я затягиваю петлю на ее задней ноге и тоже готовлюсь навалиться. Мама нервно переминается, стоя поодаль, держа таз для крови… А утро нерадостное, небо от горизонта до горизонта плотно завалено тучами; снег тяжелый и старый, словно бы сейчас не середина ноября, а март; воздух удивительно теплый, густой, какой-то парной… или это просто мне так сейчас кажется…
— Все хорошо-о, хорошо-о, — баюкает отец жертву, и та отвечает сладостным, благодарным сопеньем.
Он оборачивается ко мне и другим, тревожным, серьезным, как перед неравной дракой, голосом спрашивает:
— Готов?
— Да.
— Ну, тогда…
Короткий, из глубины груди выдох, блеск мутного зеркала стали. И что-то хрустко лопается; размякшая, безвольная груда жира подо мной в полсекунды окаменела и дернулась так, что веревка натянулась струной. И тут же уши прокалывает тонкий, страшней любого человеческого, визг… Свинья пытается вскочить, мы сидим на ней, изо всех сил прижимаем к земле.
