– Слушай, Дрюнча, – обратился к Андрею Вица, – вот твоя мать всё о культуре говорила что-то такое, вот про любовь тоже, про прекрасное. Так?
Вица из ребят был самым младшим, лет девятнадцать ему, поэтому успел побывать на уроках, которые, переехав в это село, стала вести мама Андрея. Уроки эстетики для седьмых – девятых классов.
– Ну, – осторожно подтвердил Андрей, настраиваясь на спор. – И что?
– Да, понимаешь… – Вица помялся, почесал кадык, а затем решился и начал, по обыкновению трудно подбирая слова: – Ее вот послушать, так все в жизни чудесно, люди все правильные такие. Ну, в основе. Понимаешь, да? Этот… как его… Чехов, он вообще, по ее словам, какой-то святой. Людей лечил чуть не даром, был бедным, не воровал, еще и книжки писал хорошие… Или про небо как рассказывала, про созвездия всякие, про галактику. Хе-хе, спецом, помню, зимой собирались вечером, когда небо ясное, и по два часа на морозе искали, где какая Медведица, где Овца… И интересно казалось так, важно…
– Я уже не учился тогда? – спросил Ленур.
– Ну дак! Ты ж меня на три года старше, ты в путяге был уже.
– У-у…
– И к чему ты про это? – поторопил Андрей Вицу.
– А? Ну, я к тому, что ее послушаешь, ну, твою маму, так она эту нашу житуху и не видит, ну вот эту, эту всю, а там где-то витает в созвездиях, в прекрасном во всем. И других заражает. Мне вот лично как-то тяжело становилось, как мне внутри скребли чем-то таким. Ну, раздражение, короче, тоска такая… И до сих пор.
– Это и правильно! – оживился Андрей. – Значит, в тебе, Витя, борьба происходит. Может быть, благодаря этому ты силы почувствуешь и взлетишь.
– А-а, кончай. И твоя мать… Не помню уже, как ее зовут, извини…
– Валентина Петровна Грачева.
– Уху, – кивнул Вица. – Вот… Она о прекрасном расскажет и идет картофан тяпать, навоз ворочать. Какие ж созвездия, бляха? Если уж взлетать, так по полной взлетать.
– Давайте-ка лучше еще долбанем, – предложил Олегыч. – Что-то куда-то вы углубились в другую сторону…
– Жизнь, понимаете, это борьба, – выпив, заговорил Андрей довольно раздраженно, то ли за маму обиделся, то ли решил парням что-то серьезное объяснить. – Постоянная борьба, постоянное сопротивление вонючим волнам животных потребностей. Практически все, что нас окружает, тянет нас вниз, в грязь, в яму сортирную. Но, понимаете, человек живет не для этого, не для низа. И единственный способ не свалиться – это сопротивление. Ну, пусть не взлететь, но хотя бы делать попытки, держать рожу вверх, не глотать дерьмо. А иначе… Помните, глава района сюда приезжал? И была встреча с учительским коллективом…
– Когда это? – нахмурился Ленур.
– Лет пять уже. И он там сказал учителям: «Здесь, в сельской местности, образование людям только вредит. Детям сказками всякими мозги пудрят, а потом они бегут отсюда, ищут сказки, а от этого только и им хуже, и селу, и всем». Почти как ты сейчас, Вить, говорил… И те, кто возвращается, всю жизнь, дескать, сломленные, усталые, развращенные, ничего делать здесь не хотят, спиваются… и потом открытым текстом уже: «Зачем трактористу или доярке постулаты Бора, формулы тригонометрии? История Столетней войны?» У мамы потом приступ астмы случился, после этого совещания. И тогда я решил ехать в институт поступать… Нужно к чему-то стремиться, что выше, потому что иначе какое будет отличие людей от свиней там, коров, куриц? У них одно предназначение: рожать себе подобных на пропитание нам. А у человека назначений, – Андрей резанул себя по горлу ребром ладони, – вот сколько.
– Хоть одно чисто человеческое назови, – хитро прищурился Олегыч.
Андрей задумался, и заметно было, как пыл его гаснет, словно воздух вылетает из продырявленного, нетуго надутого шарика.
Честно сказать, у него было очень сложное отношение к этому высокому стройному парню, черноволосому, носастому, слегка похожему на цыгана. Олегыч, по рассказам, отучился в школе года четыре, мать его страшно пила, отца когда-то за что-то убили; он, кажется, никогда никуда не уезжал из села, ничего не читал, но как-то природно, первобытно был очень умен. И этим своим природным, первобытным, хищным умом он был и симпатичен Андрею, и опасен. А от любимого Олегычева словца «прекрасно» у Андрея неизменно пробегали по спине крупные ледяные мурашки, будто слышал он нечто жуткое.
– Н-ну…
– Ладно, братва, хорош грузиться! – сказал Вица. – Зря я начал про это… Ясно, надо взлететь стараться, навоз не хавать. Вот мы и, хе-хе, подлетаем, в меру силенок. – Кивнул на бутыль. – А иначе чего? Захлебнешься или из сил выбьешься. Лошадь вон может без остановки пахать, а потом ляжет и всё – и сдохла. Скучно, конечно, поэтому и… Редис вот любовь себе придумал, носился с ней, как этот.
– Доносился, – хмыкнул Олегыч. – Налива-ай, Вицка!
– Нет, погоди! – снова полез в спор Андрей. – В труде много необходимого. Я тоже это недавно понял. Иногда так увлечешься, до полной темноты делаешь…
– Работать бы я пошел, – перебил Вица. – Чего… Только куда? Здесь у нас глухо совсем с этим. В город надо. Устроиться бы куда на завод… В общаге поселиться, с ребятами, чтоб кто-нибудь на гитаре играл. Как в старых фильмах. А чё?… Днем поработал, вечером переоделся в чистое и – танцы, выпивка легкая, хорошие чтоб девчонки…
– Ну и езжай, блядь, на здоровье! – не выдержал, перебил Олегыч. – Я тебе даже на билет до города бабок найду. Давай, Вица, взлетай!
– И куда я там?…
Закуска кончилась, спирта оставалось еще по глотку. Парни стали соображать, как быть дальше – расходиться спать или попробовать найти выпивки и «чего-нибудь на кишку» для продолжения…
– Ну-к тихо! – хрипнул вдруг Олегыч, наморщил лоб, прислушиваясь.
– Чего?…
И тут же раздались снаружи шаги, громкий сап запыхавшегося человека. «Отец, что ли?» – мелькнула у Андрея догадка, и стало неловко.
Нет, это оказался дядя Олегыча, брат его матери. Он резко распахнул дверь, огонек почти растаявшей свечи испуганно метнулся к завешенному мешковиной окну, чуть не захлебнулся в лужице парафина.
– Олег, гад, тут ты, нет? – Сощурившись, дядя с порога разглядывал сидящих вокруг стола.
– Угу, – отозвался Олегыч. – А чего случилось?
– Где домкрат?
– А?
– Домкрат!..
– Я-то откуда знаю!
Его дядя был трактористом в дорожной мастерской. Невысокий, широкий мужик лет пятидесяти, неповоротливый, но такой, что, кажется, если схватит за шею, сожмет, то все позвонки раздавит… В селе он был одним из самых хозяйственных, прижимистых, за это его уважали, но не любили…
Вошел в сторожку, прикрыл дверь. Даже вроде крючок поискал, чтоб закрючить. В правой руке держал молоток.
– Где домкрат, гаденыш? – сдерживая бешенство, повторил он. – Тебя у нас видали на задах перед темнотой… Где домкрат?
