Сын усмехнулся: «А как? Вы вот с матерью как-то разнообразили. И работали с душой, и сколько городов сменили, а каждый все равно был родным, и дачи заводили, и дома по вечерам не было скучно. Откуда энергию брали, а? Фантазию? – Он опять усмехнулся и, помолчав, заговорил вроде спокойней. – Наталья, вот, я считаю, хорошая у нас дочь получилась, хотя и не воспитывали особо. Ужины готовит, по дому там, уборка, стирка на ней в основном. Учится нормально. Восьмой класс вот с двумя четверками закончила, по остальным «пять». А тоже – вечером, когда дел нет, на тахту упадет и лежит с плеером, в потолок часами глядит. Может, и музыку даже не слушает, а так – отключается, копит силы на завтра. Ни подруг у нее что-то, ни парня…».
«Рановато бы парню еще», – заметил Виктор Борисович.
«Да почему… четырнадцать лет… Нет, я не в том плане, я о том, что одиночество. Одиночество и усталость у всех. И как избавиться, встряхнуться?… Вот я о чем».
Ничем этот разговор не закончился, – пришли женщины, муж дочери, дети, среди которых и Наталья, девочка милая и работящая, но слишком уж молчаливая, хмуроватая. Пришли, и женщины стали возмущаться шутливо, что их бросили, сломали застолье. И разговор потонул в общении с другими людьми.
Да и что мог бы ответить сыну Виктор Борисович? Как он мог что-то советовать, когда сам не понимал, не находил причины, почему вдруг и его работа, любимая, полезная – его призвание, – казалась под конец жизни тягостной, почти напрасной… Вот руководил бы и сейчас клубом, да, нервничал, ругался бы с управляющим, с администрацией района, но это стоит результатов, – за те неполных три года, что поработал директором, возродил клуб, заметил, как посветлели лица людей, голоса их стали мягче, в очередях за хлебом ругались даже меньше; от желающих в хоре петь, в спектаклях участвовать отбоя не было. Ребятишки какие талантливые занимались… А он взял и ушел, и теперь за ворота выходит скрепя сердце, фальшиво радуется встречам со знакомыми, лишь ради приличия поддерживает разговор…
Да, что он мог тогда сказать сыну? Что посоветовать? И теперь, размышляя, ничего дельного не надумал. Для него самого лучшие минуты, это когда он один. Когда никто не говорит над ухом и сам он молчит. И он не тяготится молчанием, отсутствием человека… Сегодня получился богатый общением день. Почтальонши, Тернецкий, Юрка Пичугин, продавщица. Жена… жена, ясно, не в счет, она давно, давным-давно как часть его, неотделимая и необходимая; они обычно понимают друг друга с полуслова, по одному взгляду; ссорятся теперь очень редко и тут же мирятся, понимая, что никого-то ближе у них нет, кроме друг друга… Дети далеко, и видятся редко, нужно время, когда приезжают, чтобы почувствовать, возродить родство, на одном языке заговорить…
Чащев сунулся в карман бушлата за сигаретами. Под ноготь иголкой впилась острая боль.
– Ч-черт! – ругнулся, выдергивая руку.
Под ногтем среднего пальца – черная скорлупка семечки. Вошла неглубоко, но все равно болезненно, и заживать будет долго… Виктор Борисович, ворча, вытащил эту занозу, закурил, принялся вычищать карманы от сора. Много там всякого. Семечки, табак, гвоздики, засохшие хлебные крошки, болтики… Гвозди и болтики пригодятся, а остальное прочь.
Тут как тут подлетели стайкой не по-осеннему бойкие воробьи. Запрыгали в метре от человека, то ли угадав, то ли почуяв, что бросает он на землю съедобное.
– У, здорово, здорово! – улыбнулся им Чащев. – Зимовать, гляжу, здесь настроились. Да куда вам лететь. Здесь будете.
Сейчас он их жалеет, и не вспоминается, как гонял наверняка этих же самых воробьев летом, когда обклевывали они подсолнухи, а еще раньше, в апреле-мае, разоряли только что засеянные морковкой и редиской грядки… Жалко их, им, бедолагам, скоро мерзнуть где-нибудь на чердаках, копаться в стылом конском навозе, голодать. И Виктор Борисович бросает крошки подальше, чтоб клевали безбоязненно, приговаривает:
– Давайте, ребятки, давайте. Последние дни такие, скоро засыплет ваш корм… Это вон перелетным удобно. Одно лето здесь, потом откочевал на юг и – новое лето. А вам все здесь и здесь. Вот, держите, – сыпанул щепотку крошек, выуженных из угла кармана. – Шайтанку угощал, да вот осталось. Клюйте, клюйте, только без драки.
– Ты с кем это? – встревоженный голос жены. Стоит у крыльца, недоуменно щурится.
– Да вот с воробьями беседуем. Тоже зимовать готовятся…
– А я через стекло слышу – будто пришел кто, – успокаиваясь, с улыбкой произносит Елена Петровна. – Думала, опять Юрка, что ли, выбежала тебя выручать… Что, ужин готов, если что…
– Пойди сюда, – поманил ее Чащев. – Садись вот на досочку, она теплая.
Присела. Виктор Борисович обнял ее, прижал к себе, крепко, по-молодому поцеловал в губы. Мелькнул в памяти рассказ сына, как он так же неожиданно поцеловал свою Юлию, и Чащев со страхом приготовился увидеть изумление в глазах жены. Но она с готовностью приникла к нему, положила голову на плечо, как-то облегченно вздохнула… Надо сказать слова, теплые, ласковые слова, а может, совсем и не надо. Может, они будут лишними и только разрушат. Ведь, наверно, и так все понятно.
Чащев посмотрел на темнеющее, сердитое небо, на багровую полоску заката; хотел затянуться сигаретой, но передумал, бросил ее, придавил ботинком… В стайке нехотя, сонно прокукарекал петух, ему ответили с края улицы, потом еще, из-за озера, и потянулась цепью их перекличка.
«Наш – первый», – с удовольствием отметил Виктор Борисович, а вслух сказал:
– Хорошо.
– Да, – еле слышно согласилась жена. Посидели еще, и она добавила с сожалением:
– Но зябко. Я-то испугалась, только кофту накинула, думала, Юрка опять наседает.
– Замерзла?
– Есть немножко.
– Пойдем тогда. Курочка, говоришь, готова… Может, и по рюмашке-другой пропустим. Для сугреву. Если позволишь, конечно.
Жена отстранилась, с ненастоящей строгостью предупредила:
– Только для сугреву, не больше!
– Ох, и на этом спасибо.
Они поднялись и, пересмеиваясь, пошли домой по отжившей, но пока еще не засыпанной снегом траве.
2001 г.
За встречу
Полтора месяца, почти все каникулы, Андрей благополучно скрывался за забором в ограде. Погулять по селу, с приятелями встречаться в этот раз совсем не тянуло, даже в магазин сходить или в клуб, а рыбачил он прямо в огороде – метров двадцать берега пруда лежали на их участке…
Но как-то вечером, уже под самый конец августа, вышел за водой и влип. У колодца на лавочке трое парней разводили спирт.
– О, Дрюня! – первым узнал его долговязый, чернявый Олег – Олегыч, – парень лет двадцати, живущий на соседней улице. – Здоро-ово!
– Привет, – ответил Андрей без особой радости, примостил ведра на краю лавочки; вытер руку о штормовку, протянул парням.
