Несмотря на то что в начале 1980-х получили распространение валики, пульверизаторы, люди еще вовсю белили ковыльными кистями. Даже предприятия их покупали.
Этот промысел был довольно доходным, но и трудоемким. Одно время, на стыке 19801990-х, наша семья благодаря в основном ему и выживала.
Ехали в степь, находили лог, где рос высокий, крепкий ковыль, и рвали его. Если захватывать ковылевые нити слабо, то, когда тянешь, можно серьезно порезать пальцы, поэтому в захват и рывок нужно вкладывать максимальную силу. В итоге в кулаке остаются пятнадцать-двадцать нитей; их кладешь между согнутой в локте левой рукой и грудью, рвешь новые пятнадцать-двадцать нитей…
Выезжали за ковылем на два-три дня, набивали машину под завязку. (Некоторые, особенно не имеющие транспорта, проводили «на кистях» по месяцу, жили в шалашах или палатках, хранили траву под навесом; там же, в степи, вязали кисти.)
Затем ковыль нужно было просушить, лучше всего в защищенном от солнца месте, чтобы он не пожелтел, а после, желательно не затягивая, чтобы нити не стали ломкими, вязать. Вязал кисти только отец, а мы с сестрой и мама в это время убирали из ковыля дудки, мусор.
У отца был широкий монтажный ремень, к которому прикреплялся тросик с дощечкой для ноги — своего рода рычаг. Пук ковыля зажимался тросиком и связывался крепко-накрепко бечевкой. Потом на месте вязки ковыль выворачивался, чтобы получилась шишечка, и вокруг шишечки связывался еще раз. В центре шишечки образовывалось углубление, в которое позже, перед побелкой, вставляли черенок.
Конец кисти выравнивался топором, после чего изделие клали на стеллаж. Когда кистей скапливалось достаточно, везли на приемный пункт или на базар. Перед Пасхой их очень хорошо покупали — народ белил дома и квартиры, готовился к празднику…
За годы жизни в Кызыле у нас было четыре дачи, но со всеми нам не везло.
Участок под первую мы получили в начале 1980-х в живописном месте — вокруг тополевый лес, под боком протока Енисея, которая весной становилась полноводной, а к осени мелела, почти высыхала (в лужах кишели мальки, тугунки, вьюны). Соседей вокруг не было, и мы называли этот участок поместьем.
Отец огородил землю длинным штакетником — «макаронником» (ставить глухой забор посреди леса казалось кощунственным), стал копать яму для бассейна, забил колодец, положил первые венцы сруба бани. Были посажены фруктовые деревца (каждую осень их утепляли соломой, тряпками), делянка виктории, вскопано поле для картошки. Но вскоре на дачу повадились воры, точнее, не воры даже, а, наверное, рыбаки, которым нужно было картошечки для ухи, лучку; они ломали макаронник, топтали грядки. К тому же участок в одно из половодий довольно сильно затопило, виктория, деревца погибли. Как раз в то время освободился дом на Кожзаводе, и родители решили дачу продать.
Кстати, неподалеку от нее находится одно из моих любимых мест на земле.
Если идти по проселочной дороге от дачи на запад, то окажешься на песчаном полуострове. Справа — тихий, тенистый залив, в котором, кажется, полным-полно щук (хотя рыбаков на полуострове я почти не встречал), а слева — та протока, что протекает рядом с дачей. Постепенно полуостров становится уже и уже, превращается в узенькую песчаную косу, на которой торчат невысокие, редкие прутики тальника. Самый кончик косы точит течение Енисея; и вот там, на этом остром кончике, так приятно стоять, глядя на сверкание мчащейся воды, на бордовые скалы на правом берегу и на тополевый лес на левом. Словно не на земле стоишь, а на воде. И стоять так можно часами — завораживает это место, наяву усыпляет…
Несколько лет дачей нам служил дом на Кожзаводе, но когда бабушка с дедушкой вернулись (прижиться в Минусинске им не удалось), отец получил новый участок земли. Был он довольно далеко от Кызыла — за горой, называемой Бомом (бом — это скала или гора, нависающая над рекой или ущельем).
До сих пор эта местность вызывает у меня одновременно и отвращение и восхищение. Очень красиво, но человек и человеческие жилища там нечто инородное, нелепое, и природа выдавливает тех, кто пытается поселиться… Рядом, буквально в ста метрах, Енисей, а земля сухая, скудная, усеянная камнем-плитняком. Дождей почти не выпадает.
Не знаю, чем руководствовались те, кто выделял на этой пустоши сотки под дачи, но еще сильнее удивляют решившиеся разбивать там огороды, строить домики. Наверное, угроза голода на стыке 1980-1990-х заставляла обустраиваться в настоящей азиатской степи, где царствуют лишь караганник да ковыль. Да еще клещи…
Люди везли чернозем и перегной, колотили заборы, ставили сараюшки, дома, забивали колодцы. Но уже тогда лично я был уверен, что это все на время, что степь победит, хотя и работал искренне, не отлынивая (а что было делать? — свой клочок земли был тогда единственным спасением от возможной катастрофы, которая бросит народ в первобытное состояние).
В итоге степь победила. Прошлым летом я оказался в той местности и не поверил глазам: ни следа того, что лет двадцать назад здесь что-то было построено, почва удобрена тоннами плодородной земли. Так же, как до дач, покачивается ковыль, торчит караганник, ближе к Енисею зеленеет крапива, которая зеленела здесь прежде (помню, мы приезжали сюда давным-давно рыбачить)… Лишь в одном месте, как какая-то огромная кость, белеет обломок стены. И все, ничего больше.
Правда, степи помогали снова стать дикой. Конечно, воровали, лазали в сарайки, но самым обидным было такое: на ночь на некоторые участки загоняли овечьи отары. Что ж, чабанам удобно, а все, что росло внутри участка, наутро было вытоптано, выщипано, вытравлено.
Отец ночевал на даче, охранял посадки. В первое же лето мы построили большую теплицу для помидоров, и урожай был неплохой. Правда, колодец еще не был забит, и воду возили на «Москвиче» из Енисея в баках и канистрах… Года три продержались мы на этом месте, и в итоге решили, что толку не будет. Тем более что я, окончив школу, решил ехать в Ленинград, получил вызов в строительное училище; приближалась и армия. Дачу за Бомом бросили.
А сил потрачено было море. И здоровья. Мама там, в этой степи, на холодном, едком, как сквозняк, ветру заболела бронхиальной астмой…
Четвертая дача появилась в 1990-м. Родители купили ее уже готовой — с двухэтажным кирпичным домом, под которым находился гараж, со времянкой и баней, с удобренной землей. На некоторых соседних дачах жили люди — меньше шансов, что воры открыто будут хозяйничать.
На этой даче, вернувшись из армии, я провел весь 1992 год. Общаться с людьми, встраиваться в изменившуюся за два года жизнь было непросто и как-то противно. Казалось, что правильнее всего — ни с кем не связываться, ни во что не вмешиваться. Запершись в доме, я читал книгу за книгой (теперь предпочитал художественную литературу), бился над своими, написанными в 1986–1989 годах повестями и рассказами, пытаясь довести их до того вида, в котором они понравились бы мне самому. Переписывал и то, что написал в армии. А привез я оттуда три девяностостраничные тетради прозы, стихов и дневников. Однажды во время шмона их конфисковали офицеры (нашли под матрацем), но потом вернули с предупреждением, что если еще раз обнаружат, то бросят в топку в кочегарке. Весной 1993-го я сам бросил их в печку, устав от попыток извлечь оттуда что-то дельное… Да, от того периода мало осталось в моем нынешнем архиве, но те многочасовые сидения за столом, лежания на печке с тетрадями вспоминаю с удовольствием и тоской: редко когда с таким увлечением, вдохновением (прошу извинить за высокопарность) писалось позже.
