Завязать хоть на время помог случай. Без преувеличения, я чуть не погиб. На самом деле.
В тот день я поехал на работу на метро – накануне перебрал пива, садиться за руль сил не было. После работы решил побродить по центру. Вечер оказался хороший, особенный – в природе произошел перелом, и весна победила зиму. Снег еще лежал, но ветер надувал теплый, пахло оживающей землей, оттаивающими прошлогодними листьями… Да, потянуло побродить по самому центру – по переулкам между Тверской и Петровкой.
Я гулял здесь вечерами и раньше – это очень интересный район в это время суток. И особенно ранней весной. Людские потоки схлынули, переулки тихи и пусты, скоро наступит ночь (сейчас солнце светит сбоку, почти с кромки горизонта, но ярко, пробивая, кажется, даже стены), и станет жутко, а пока – хорошо, свободно и слегка нереально. Будто в некой потусторонней Москве. В Москве, из которой исчезло девяносто процентов жителей…
Побродил, завернул в кафешку, тоже малолюдную, тихую, и выпил двести граммов водки. В три приема, заедая слойкой. Потом спустился в метро. Нужно было проехать четыре станции с одной пересадкой… Я присел и уснул. Так глубоко, как это бывает именно в метро. Редко лично со мной, но бывает, и каждый раз кончается опасным приключением.
На этот раз я проснулся в пустом вагоне. Поезд стоял в туннеле, двери открыты. Тревожная тишина, и – главное – ни одного человека нигде, и темные пыльные плиты за стеклами… И тут в моем не то чтобы хмельном, а каком-то именно помутившемся (другого слова не подберу) сознании всплыли московские страшилки про то, как заснувших пьяных отлавливают в таких вот поездах и делают рабами в подземельях, отправляют в лаборатории… Такой какой-то бред, но очень в тот момент правдоподобный.
Я вскочил и выбежал из вагона. Оказался на металлической узкой платформе. Слева заметил лестницу вниз, на рельсы… Почему-то был уверен, что до станции совсем недалеко, вроде бы даже свет ее видел… Взял и спустился, пошел.
– Эй! – Возглас ужаса сзади. – Ёбнулся?!
Глянул назад, продолжая шагать и готовясь уже ломануться от этого возгласа.
На платформе стоял мужчина в голубой рубашке. Навверняка машинист. Лицо искажено.
– Стой, – уже не крикнул, а выдохнул он, – там рельс контактный.
В мозгу опять щелкнуло, я вспомнил про этот рельс, через который пропущен ток огромной силы. В нескольких сантиметрах бьет так, что от человека остается лишь пепел… Я остолбенел, боясь двинуться с места, даже развернуться всем телом.
– Иди сюда, – говорил машинист почти ласково. – Сейчас обратно поедем. Не бойся. По центру иди… Давай. У меня ж график… Ну давай, парень.
И это «парень» меня ободрило. Я переместил ноги носками к поезду, посеменил. Поднялся по лесенке. Прошел мимо машиниста, ожидая оплеухи (я был ее достоин), шагнул в поезд. Упал на сиденье.
Совершенно вареным, будто пил беспробудно несколько дней, добрался до дома; кое-как раздевшись (всё, вплоть до пальто, было пропитано едко воняющим потом) и оказавшись под одеялом, я в очередной раз поклялся, что больше не выпью ни капли. Никогда.
Опять заметил, что спрессовываю прошлое, а это меняет его, – получается, что наши с Полиной дни почти всегда сопровождались ее истериками, пьянством, но это не совсем так. В том-то и проблема, что истерики возникали не так часто и потому казались мне какими-то случайными, и всякий раз я был уверен, что больше они не повторятся. Еще хуже – из-за спрессовывания теряется логическая связь событий, возникает совершенно ненужная интрига, – вот, например, несколькими страницами раньше я упомянул имя Антон. Дескать, во время Полининой истерики после концерта я впервые услышал это имя. И не объяснил, не рассказал, увлекшись другими вещами.
Да, Полина все чаще упоминала об Антоне. Это был ее бывший муж, отец ее дочки.
Вспоминала она о нем то с ненавистью, то почти с любовью, как-то вроде сравнивая его со мной… Я, конечно, специально не расспрашивал, но из отрывочных реплик в итоге понял, что он какой-то актер, явно неудачливый, много старше Полины. Ее родители Антона не любили, он был бедный и наверняка ершистый, как все неудачливые актеры, и, скорее всего, под их давлением Полина в конце концов с ним разошлась. Кажется, еще и не зная, что беременна… Хрен их разберет. Да я и не желал разбирать, мне хотелось просто, чтобы этого Антона в словах девушки, с которой встречаюсь, не возникало.
Упоминания о нем меня бесили, хотя я и старался этого не показывать. Вообще сдерживался, не реагировал чаще всего на все ее словесные потоки. Потом лишь понял, что такое поведение – сдерживаться – очень вредно для психики. Лучше уж тоже орать в ответ…
От встреч с ее родителями всячески уклонялся, но все же довольно часто приходилось, довезя Полину до дома, входить под хлебосольные речи ее мамы, приветливые междометия папы сначала во двор, а потом в холл. Садился, пил чай, беседовал. Тревожили дебильновато-загадочные взгляды ее брата. Создавалось впечатление, что он хочет раскрыть мне некую тайну, но то ли не решается, то ли не может выбрать удобный момент.
Родители Полины продолжали меня откровенно обхаживать. Это и пугало, и умиляло. Очень приятно, когда тебя считают хорошим и не стесняются тебе об этом вполне понятно намекнуть. Тем более что я действительно представал перед ними в лучшем свете – трезвый (ведь был за рулем), гладковыбритый, отлично одетый, на необычном автомобиле. Если даже и случалось, что иногда бывал не в форме, то это легко можно было списать на утомление, чудовищную занятость. И я это всячески подчеркивал – с удовольствием вел переговоры по мобильнику в присутствии семейства, слегка, конечно, иным тоном, другими словами, чем обычно, не торгуясь из-за каждой пятихатки, которая ляжет мне в карман.
Как я уже написал где-то выше, Гарнье были людьми небедными. Дом в Тарасовке они отстроили просторный – весь его я не изучил, но, кажется, места всем хватало с лихвой. А с другой стороны, житье под одной крышей с родителями взрослым людям – Полине (имеющей уже своего ребенка) и Борису – доставляло явно мало радости. И если Борис просто тихо существовал, укуриваясь по вечерам в своей комнате гашем, а утром тащась к станции, чтоб отправиться в Москву на работу, то у Полины часто возникало желание как-то вырваться, отделиться, зажить самостоятельно. От этого и истерики.
Надежда Сергеевна и Борис работали в болгарском посольстве и благодаря этому обзавелись недвижимостью в Болгарии – в строящейся на берегу моря многоэтажке под Бургасом у них и у Полины были квартиры. Студии, как они их называли. Дом должны были сдать в августе, и Полина не раз мечтательно сообщала мне: «Бархатный сезон проведем в Болгарии». Я, ясное дело, сдержанно соглашался. В принципе, был не против.
Отец Полины, подполковник каких-то войск в отставке, коротал дни в Тарасовке. Он пассивно участвовал в бизнесе (я не уточнял, в каком), получал проценты и был вроде бы доволен. Хотя главной темой его разговоров был домик возле Феодосии. Он жил там с конца июня до конца сентября – сдавал комнаты. Домик был расположен на территории бывшей военной базы, где Геннадий Павлович служил в восьмидесятые годы… Полина об этом домике и вообще о Феодосии слышать не хотела (сразу начинала психовать), – кажется, там прошло ее детство, и воспоминания не доставляли удовольствия.
