Когда выбрались на свободное Алтуфьевское шоссе, я включил диск «Сансары» и добавил скорости… Ангелина чуть с ума не сошла от счастья.
Доехали очень быстро. Я бы мог кататься еще часов пять…
– Спаси-ибо! – отдуваясь, словно после бега, произнесла Ангелина.
Я размышлял, выйти ли мне и открыть ей дверцу или не стоит. Решил, что до такой степени кавалерствовать рано.
– А знаете, – после паузы заявила она, – я приглашаю вас на чашку чая.
– Мы же на «ты» договорились, – из-за растерянности сказал я неуклюже и сразу получил ответ:
– Я приглашаю вас обоих. Идем?
Поднимались долго (а может, и нормально для двадцатого этажа), почти прижавшись друг к другу в тесном пространстве лифта. Я смотрел сверху (Ангелина была ниже меня сантиметров на двадцать) на ее золотистые, собранные в хвост волосы.
Она явно чувствовала мой взгляд и не поднимала лицо, опасаясь, видимо, вот так, в упор встретиться со мной глазами.
Лифт остановился, створки раскрылись; мы вышли по одному на площадку. Ангелина отомкнула дверь, пригласила:
– Прошу… Дома бабушка, зовут Надежда Васильевна.
Просторная прихожая, стеклянная дверь на кухню справа, большая комната прямо. Оттуда вышла полная седая старушка. Гостеприимно заулыбалась. Видимо, гости для нее не были редкостью.
Ангелина познакомила нас, показала мне и Юле на дверь слева:
– Вот сюда. Бабушка, можно нам чаю?
В комнате были порядок и строгость. У окна стоял письменный стол с компьютером, у ближней стены платяной шкаф, у дальней – узкая кровать, а над ней висел портрет…
– Моя келья. Здесь я пытаюсь анализировать окружающую действительность и свой внутренний мир… Присаживайтесь.
Я не мог оторваться от портрета – настоящего, написанного масляными красками портрета девушки, очень похожей на Ангелину. Но и другой…
– Это ты? – спросил.
Она взглянула на картину и заметно смутилась.
– Нет, это Софья Перовская.
В моей голове защелкали накопленные знания, но защелкали почти вхолостую, за словами «Софья Перовская» ничего не появлялось. Почему-то мозг выдавал одно только – «Софья Ковалевская».
– Извини, забыл, кто она.
– Была такая народоволка, ее казнили.
– А, да-да… – Я снова вгляделся в портрет. – Да нет, Ангелина, это все-таки ты.
У нее опять сдвинулись бровки:
– Не будем спорить.
– Ладно, хорошо…
Юля устроилась на стуле с каким-то журнальчиком и вела себя тихо. Не мешала.
Я поразглядывал корешки на книжных полках и удивился:
– Сплошная философия! Ты ее изучаешь?
– Я окончила философский факультет МГУ. Специализация – немецкая классическая философия.
– О, неслабо. И где работаешь с таким образованием?
– В мужском монастыре, – серьезно ответила Ангелина.
– Ты поражаешь меня все сильнее… И кем? Извини, что я так подробно. Интересно просто.
– Делаю сайт. Знаешь, сайт такой – «Православие. ру».
– Пока нет. Сегодня вечером, надеюсь, узнаю.
Как-то не очень вольно наша беседа текла. Не так, как час назад в клубе. Ангелина стояла посреди комнаты и, видимо, не знала, как себя вести. Я мялся напротив нее, не решаясь сесть, пока она на ногах. «Зачем она меня сюда привела?…» Увидел, что за окном есть балкон.
– Можно выйти? Никогда не видел Москву с двадцатого этажа.
– Конечно, занавеску отодвинь только. И ручку вправо.
Я шагнул на балкон. Было просторно – только небо и вершины высотных домов. Никакого наземного мусора… Я взялся за ограждение и глянул вниз. И тут же отшатнулся, выпятился обратно в комнату.
– Страшно? – встретила меня усмешкой Ангелина.
– Еще как! Я бы не смог так высоко жить.
– Поселили бы – смог.
Бабушка принесла поднос с чаем и печеньем.
Я не удержался и ляпнул, кивнув на портрет:
– Красиво вашу внучку нарисовали.
– Да, – поддержала Надежда Васильевна, – я тоже ча-асто любуюсь.
Ангелина вдруг аж затряслась, но ответила, видимо, как могла спокойно:
– Бабушка, ты же знаешь – это Софья Перовская. Я не виновата, что похожа на нее.
– Никитка кого бы ни рисовал, все на тебя похожи становятся…
– Ладно, спасибо большое за чай, – перебила Ангелина. – Нам нужно поговорить.
– Говорите-говорите. У меня там фильм. – И старушка ушла.
Хотелось спросить, кто такой «Никитка», но я уже понял, что некоторых тем лучше не касаться. Сидел, втягивал в себя кипяток губами. Искал, о чем бы заговорить. Нашел:
– А как ты к Вейнингеру относишься? Знаешь, был такой философ в начале двадцатого века…
– Знаю, конечно. У нас весь факультет им переболел.
– Почему – переболел?
– Ну а что, вечно с его идеями носиться? «Пол и характер» можно считать гениальным произведением. Оно вполне способно разрушить все те стереотипы, какими накачивают человека с рождения. Но этим Вейнингер и вреден.
– Почему же? По-моему, задача философии – освобождать человека от ложного.
– А кто знает, что такое ложное, а что не ложное? Если люди поколение за поколением принимают в себя это, так сказать, ложное, эти мешающие стереотипы, то значит, они необходимы. Они спасают человечество от самоуничтожения. – В голосе Ангелины появились те же нотки, какие были в музее Маяковского. – Если бы все всё поняли и освободились, мы бы погибли. Вейнингер сделал очень много для углубления декаданса. И, наверное, осознав это, себя убил. Он мог бы дожить, кстати, до нацизма. Вот бы поразился, что на его учение ссылаются, отправляя евреев в газовые камеры. А может быть, наоборот – стал бы членом СС… Впрочем, – поморщилась она, – я пытаюсь избавиться от тех знаний, какие получила в университете.
– Почему? – опять спросил я.
– Это очень мешает, когда пишешь прозу. Недаром Лев Толстой считал философию самой вредной наукой.
– Да Толстой сам такую философию создал!
– Потому что писал прозу…
В общем, мы снова разговорились, и снова в тот момент, когда между нами побежали токи большего, чем взаимный интерес и симпатия, Ангелина объявила, что, к сожалению, у нее дела. Срочные и неотложные.
Пришлось подниматься, с вымученной улыбкой прощаться с Юлей и идти в прихожую. Обуваться под взглядом Ангелины.
Уже на площадке она сказала:
– Все-таки подумай о журнале. Это очень полезная и в перспективе выгодная даже в финансовом плане идея.
