Иван со Свечиным кивали, как дети, поддерживали: «Конечно, давай, Макс, поддержи. Вообще стань нашим продюсером».
Я слушал все эти возбужденно-оптимистически-пьяноватые голоса немолодых людей и, помню, снисходительно улыбался.
После этого застолья, закончившегося вполне приподнято (Иван со Свечиным договорились собрать команду, обменялись телефонами и имейлами и побежали по домам, видимо, горланить без музыкального сопровождения свои тексты, а Максим ушел в обнимку с раскрасневшейся от вина и его комплиментов Анжелой), я еще пару дней допивал оставшийся алкоголь. Пил стабильно, но не нажираясь, не забывая о делах.
Как проводил дни?
Когда у тебя Интернет, CD, DVD, телевизор, ответить на этот вопрос довольно сложно или очень просто – не знаю. «Сидел в Инете», – нормальное объяснение того, на что был убит вечер, а то и два дня выходных. Я тоже могу сказать точно так же, и это будет правда.
Впрочем, то, что делалось тогда у меня в голове, было важнее происходящего в реальности.
В юности, до Москвы, я был злым человеком. Именно – злым. Мою злобу щедро подпитывала культура Европы последних веков. Вся она вопиет о том, что мир опасен и безжалостен, что человек человеку – враг, и помочь можно лишь самому дорогому и близкому, но и в этого близкого, пока ты несешь его в госпиталь, впивается десяток пуль. А потом – и в тебя. Так что помощь бесполезна и даже самоубийственна… Вспышки веры то в бога, то в психоаналитику только подтверждают отчаянную уверенность европейцев в беззащитности отдельно взятого человечка. Позже эта уверенность передалась и жителям России.
Девяностые годы учили, что выкарабкиваться из ямы, куда провалилось девять десятых населения страны, нужно поодиночке. Тогда есть какой-то шанс выбраться. Близких и ближних нет. Точнее, они формально есть, но должны карабкаться сами. Иначе вместе рухнете на дно.
Помогать утопающему, как известно, должны профессионалы. Но профессионалов хорошо и достойно жить – единицы. Остальные же действуют наугад, судорожно цепляются за края ямы, дергаются, теряют силы. То один, то другой не выдерживает и сползает вниз, в жадную и ненасытную трясину. Не вздумай протягивать руку. «Что бы ни произошло, он умрет и без меня», – пелось в одной андеграундной песне конца восьмидесятых. Да, верно.
Так и я жил все девяностые. Вроде бы поначалу нас была целая компания – молодых и стремящихся дружно выкарабкаться парней, но все же действовал каждый поодиночке. Когда сверху предупредили, что не надо так сильно активничать, мы замерли. Чуть позже один из нас, Женя, снова ломанулся вверх, и его сразу столкнули в тину. Она чмокнула, и Женя навсегда исчез на Новом кладбище.
А я висел, замерев, на стене, злился и ждал. И вот появилась рука Руслана, выдернула на площадочку. Я смог расслабить затекшие, не очень-то крепкие от природы мышцы. Огляделся и понял, что на дворе уже не девяностые, а нулевые.
Нулевые, а тем более жизнь в нулевые в Москве изменили схему моей судьбы и, что важнее, психологию. Да и окружающие стали другими. Злость отсеклась, одиночность стала непродуктивна. Одиночки или погибли, или влились в разнообразные цепи.
Цепи необходимы, но каждое звено в них можно заменить. Начиная с более-менее разумного офисного работника и кончая вроде бы единственной в своем роде звездой экрана, эстрады и тому подобного. Перевести товар или сыграть роль адмирала Колчака в сериале может любой из, в первом случае, десятков тысяч, а во втором – из десятка людей. Результат, по существу, окажется одинаковый. Товар попадет куда нужно, сериал посмотрит прогнозируемое накануне съемок количество зрителей… Если будешь вести себя нормально, тебе будут доверять дела и проекты, роли и хитовые песни, а начнешь залупаться – выкинут и забудут.
И поняв это, я сделался в Москве сдержанным, учтивым, корректным. На работе я вел себя тихо и смирно, на переговорах предпочитал долго обсуждать, убеждать, улыбаться, намекать, что за такую-то цену ничего не получится, хотя внутри все требовало сразу объявить нужную сумму. Я предпочитал обходиться мертвыми фразами в нечастых беседах с матерью, вел себя несколько отстраненно с коллегами и приятелями, старался быть вежливым с женой… Этакий безопасный, бодренький, креативный индивидуум.
В воображении я разбивал морды партнерам, коллегам и водилам подсекающих меня машин, я дрался с ними, как герой «Бойцовского клуба». Я убивал и расчленял, кромсал на куски этих двуногих, которые заполоняли тротуары, магазины, банки, лифты, офисы, словно герой «Американского психопата». Я душил жену, втыкал вилку в горло Руслану, сбивал «Фордом» гаишников… Но все это происходило лишь внутри моей головы. Впрочем, так же, как и у героев «Бойцовского клуба» и «Американского психопата». Никто (или, скажем, практически никто) не хочет выплеснуть кипящую агрессию в реальности, никто не хочет взлететь, зная, что через несколько минут разобьется в лепешку. Большинство предпочитает терпеть и убеждать себя, что все не так уж плохо. И действительно – все не так уж плохо. Могло быть и хуже, как говорится. А эта агрессия, как легко можно доказать любому недовольному, – бешение с жиру.
Но вот у меня наступило «хуже». И что?… Я пишу этот текст (уже почти шестьдесят страниц накатал в ноутбуке) и все заставляю себя перейти на другой язык, заговорить лаконично и зло. Все объяснить, показать наглядно. Хоть на виртуальную бумагу выплеснуть эмоции. И – не могу. Даже сейчас, оказавшись на грани и решившись записать последние четыре года своей жизни – четыре года непрекращающихся ударов, новых и новых проблем, – я не могу заставить себя по-настоящему разозлиться. Пишу нейтрально. Описываю, а не кричу…
Описываю, будто человек со стороны, то, как разламывалась моя, первая и единственная, жизнь.
Сообщение жены о разводе вызвало много чувств, но для них всех фоном была, конечно, злость. И как не злиться, когда тебе откровенно дают понять, что ты оценен ниже кого-то другого – даже после контрольной проверки (тот визит Натальи я тогда воспринимал именно как проверку); когда ты понимаешь, что женщина, с которой прожил несколько лет, для которой сделал немало добра, становится уже навсегда чужой. Развод – это не ссора, не истерика, даже не случайная измена, а обдуманный и выверенный шаг.
Возвращаясь с работы, я ложился на диван и утыкал взгляд в экран телевизора или слушал любимые песни. Но не видел, что там показывают, не слышал, что поют. Лежал и думал. Почти так же, как в «Медицине», – медленно, подробно, детально.
Вот мне тридцать два, и с одной стороны, я добился немало – по крайней мере, у меня есть своя квартира, вот-вот будет машина; у меня приличная работа, но кто я вообще и что меня ждет дальше? Кому я нужен, кто по-настоящему нужен мне? Вот возьму и умру сейчас на этом диване и вполне могу пролежать так лет пять. Или десять. Превратиться в скелет… Дверь в подъезд закрывается плотно, вторая дверь, отделяющая столовую от прихожей, тоже сейчас закрыта – запах вряд ли так уж сильно просочится на площадку… Максим, Руслан, Свечин, Иван, мать позвонят на домашний, на сотовый и бросят. Решат, что я куда-то уехал… Нет, в банке через месяц-два забеспокоятся, не получив проценты. Начнут искать, вызовут эмчеэсников, те вскроют дверь. Обнаружат…
