Я один. Я наконец-то один! Так, скорей за стол, за мой верный рабочий стол! Писать… Ручка, тетрадь… для… ученика… класса… Писать:
«Осталось только завернуться в одеяло, лечь на кровать и ничего не видеть. Закрыть глаза, замереть. Еще один вечер, а потом наступит ночь, за нею приползет побитой, больной собакой следующий день». И так далее.
1997 г.
Наш последний эшелон
Глава первая
Еще только готовясь проснуться, я понял, что подвиг возвращения и сегодня не имеет смысла. Куда же рухнуть еще? Куда же зарыться? Все уже было, всюду кто-то прячется, караулит, хочет схватить. Я устал бежать и огрызаться, но больше я ничего не умею, не знаю. Я ничего, ничего не понимаю. О чем я смогу рассказать? Десятки и десятки раз я топтал эту дорогу, которая кажется неповторимой, чудесной, единственной; именно тем путем, – и ты в конце концов сумеешь дойти. Справа, слева, впереди, сзади блестит, сквозит, рвется, а мы все еще здесь, мы все еще здесь. Мы понимаем, что обманулись, мы понимаем и переживаем, словно перешагиваем одну за другой кишащие змеями ямы. Шагаем и снова надеемся. Куда мы придем? Куда я приду? Как лопнувшая гусеница на тротуаре, как обессилевший, кружащийся над зерном голубь с отрезанными хулиганом лапами.
Лицо человека очень редко бывает лицом. Чтобы понять, что говорит он, нужно прилагать столько усилий, что это не похоже уже на общение. Что говоришь ты? Что пытаюсь выразить я? А ведь мы хотим, мы жаждем, желаем услышать слово, может, одно только слово, и оно согреет, наполнит, поведет. Напрасно! Зачем? Обезумев, оглохнув, ослепнув, я вползаю в ту нишу, в ту щель, я хочу укрыться, спрятаться, не потеряться. Я хочу не потеряться. И я теряюсь в твоей, в твоей, в куче жизней, тел, в лабиринте бессвязных, инородных, распластанных слов.
Изо дня в день я пытаюсь ответить. Себе ли, тебе ли, вот этой холодной стене, внешней стене, за которой про́пасть враждебного мира, безликого, хищного мира, раздавленных улиц, мгновенных людей. И кажется, вот стукнут размеренно, профессионально, открыто и тупо – и обезглавят. И выдохну тогда, катая голову по кочковатым полам: «О-о». Освобожденно, глубоко, откровенно: «О-о-о!» И слепая, безобразная моя голова, с оскалом гнилья, с закатившимися под веки зрачками, уснет. Только из горла еще давится вопль восторга. И близкое небо смотрит уныло, устало зевает, ведь ему все надоело, все слишком знакомо. И развалятся декорации горизонтов, и солнце спрячется за спину луны, и звезды будут смеяться. Такие холодные, мелкие, лишние звезды, что надо уснуть. Надо снова уснуть…
Вот и закончилось. И я понял, что не вернусь.
Глава вторая
«Ты хороший. Ты, честно, такой хороший, ты самый лучший. Вот мы здесь вдвоем, и мне кажется, мы вообще вдвоем, и я хочу быть с тобой, я хочу тебе столько сказать, так прижаться к тебе, так не отпустить. Быть всегда рядом. Я хочу тебя задушить! Честно. Честно-честно. Мне же больше никого здесь не надо. Никого просто нет вокруг, они все не слышат, они не чувствуют ничего. Они просто текут. Бесцветные. Честно, я знаю. Не веришь? Я хочу, чтобы ты мне поверил и верил всегда. Я тебя не обману. Честно. Хочешь, я тебе все расскажу? Хочешь? У меня ведь все есть. У меня есть мой мир, но мне не с кем им поделиться, а одной страшно и так тяжело. Знаешь, когда был папа, он все понимал, еще когда я была маленькой, я все рассказывала ему, про все, про все. Честно. Он все про меня знал. Мы были друзьями… Я приходила к нему и рассказывала. Мне было нужно. Он помогал мне. Теперь его нет, и я совсем одинока. Никого нет, я совсем одна. Честно. Совсем одна… Помоги мне. – У Наташи аппетитные ногти, я не понимаю, зачем девушке с такими ногтями чего-то хотеть, объяснять, просить. Ей нужно следить за ногтями. – Только папа меня любил и понимал, он говорил мне нужные слова. Именно те, какие нужны. Он мне помогал. Но… но теперь его нет, и мне невыносимо. Честно. Мне не с кем поговорить, некому сказать, поделиться. Ты знаешь, что это такое – чувствовать себя одинокой? Нет, ты не можешь понять, тебе ведь плевать. Тебе на всех наплевать. Да? Скажи, скажи, пожалуйста… Молчишь. А мне не к кому больше пойти, не с кем поговорить. Только папа. Он меня понимал и любил, а больше никто. Для остальных я, как и все. Не хочу быть бесцветной!.. Я противна тебе? Скажи, да? Почему ты молчишь? Ты всегда молчишь… Мне уйти, да? Ты хочешь, чтоб я ушла, оставила тебя в покое. Ладно, прости, я ухожу. Я честно… ухожу. Прости».
Глава третья
«…горькие лекарства. Нужны только горькие лекарства! Потогонное, мочегонное, рвотное. Нужно разбудить и очистить глубины. Сегодня я опять столкнулся, увидел всю их пустоту, убожество, ложь. Из них делают клоунов, они готовы на все ради того, чтобы смешить дальше. Вон они валяются с иконкой в руке, просят денежку. Думаешь, им дают? Да просто смеются. Они показывают мне свои язвы, свои отрезанные ноги, руки, они готовы хавать мой кал, чтобы я дал им на хлеб. А если делают вид, то это еще ужасней. Животные по собственной воле… Пройди, пройди, посмотри! Это люди? Нет, они марионетки, которым хочется жрать. Оборванные, старые куклы, ими наигрались и выкинули! Да вон, взгляни хотя бы в окно, трезво посмотри туда, и ты ужаснешься. Ковыляют, скоты. У-у-у!! Бесконечно, необратимо они идут и идут, они топчут все на своем пути, они замазывают радугу однородной мутью. Посмотри, что у них за спиной. Там же нет ничего, одна отравленная пустыня. Они все сожрали, переработали: будущее, прошлое. Осталось только сегодня, вот эти ватные, глухие шаги, а потом они равнодушно развалятся, и их трупы сожрут, переработают подобные им, чтобы так же глупо, шатаясь, переваливаясь, собрав в кучу мертвые глаза, двигаться дальше. Куда? Скажи мне, куда идут они, поколение за поколением? Ради чего? Во имя чего?! – Даже сейчас, доведя себя почти до истерики, дрожа, сжимая потные кулаки, голос его кажется улыбающимся, ласкающим. Я знаю его и не верю словам; он говорит это из любви к людям, он видит их настоящими и поэтому имеет право так говорить: – Их надо истреблять, истреблять пачками, без разбора и снисхождения. Все заслужили! Надо уничтожать их вместе с домами, превращать в пыль всю их нищету и убогость, всю их исконную грязь. Такая цивилизация недостойна Земли, она осквернила ее, заразила. Знаешь, что надо предпринять? – Он подмигнул мне и тихонечко засмеялся: – Хе-хе! Надо заасфальтировать всю планету. Полностью, понимаешь, огромными такими катками. Вот так. И все будет гладким и одинако-ровным. Будет чисто, красиво и тихо. Хе-хе! И тогда я успокоюсь».
Глава четвертая
Да я, в принципе, ни хрена и не делаю. Хоть, конечно, башли не ахти какие, но зато из ничего. И без геморроев. Главное – иметь информацию. У нас тысячи полторы обменных пунктов. Так? В одном марку покупаешь за, допустим, три пятьсот пятьдесят, а продаешь в другом за три пятьсот восемьдесят. Курсы-то разные! Тридцать рэ с марки, с тысячи, значит, тридцать тысяч, с пяти – сто пятьдесят. Так? Главное, иметь для начала лимона четыре, для разгона, чтобы серьезно. Можно и несколько раз съездить из одного в другой: купить-продать, купить-продать. И никаких геморроев. Главное – информацию знать. Вот, например, бюллетень по курсу, выходит каждое утро, всего за пятнадцать тыщ, в каждом газетном ларьке. Покупаешь, просматриваешь – и погнал. К обеду уже имеешь навар для куража. Хочешь – в кабак вали, хочешь – на рулетку или на клавиши, хочешь – экстази возьми и на дискаче колбасься. Или девочку можно подснять. Никаких тебе геморроев. Все заебитэлз!
