Лена провела ладонью по моим волосам, я протяжно вздохнул. Родное ощущение тяжести и усталости вползало в меня, и я открывал все двери и окна, впуская его. Пусть, пусть вползает, если мне так легче, когда тяжело.
– Конечно, он прав. Только как мне?.. Я и сам понимаю, хочу… не получается… – Вздохнул, жалобно спросил Лену: – Лен, когда ты мне солнышко нарисуешь? Ты обещала.
– Нарисую. Мы повесим его вот здесь, над твоей кроватью. И станет тепло и светло, и ты оттаешь и улыбнешься.
– Спасибо, – прошептал я, положил голову ей на плечо.
Эти самые минуты могут стать счастьем, лучшими минутами в жизни. Но почему из меня вылетают вздохи и стоны? От чего я успел устать, устать навсегда?
– Рома, мне кажется, что ты никогда не улыбался. У тебя такое лицо, словно тебя обидели и ты вот-вот расплачешься.
– Никто меня не обижал, может, только я сам… Таких, как я, в Спарте сбрасывали со скалы, а нынешнее общество гуманнее. Зря…
Сегодня мы что-то разговорились. Повод, наверно, нашелся.
– Из всей своей жизни, из двадцати пяти почти лет, я полгода был полезным обществу человеком. Я работал на заводе жэбэи, делал плиты для домов… Но это же труд, трудно работать. Ныть легче… Я бесполезен, мое дыхание отравлено; глядя на меня, у людей портится настроение. И представляешь, Лен, меня это радует! И не хочу я быть объективным, я смотрю в помойную яму и описываю увиденное. И ничто меня не разубедит, что жизнь – гадкая штука.
– Жизнь не гадкая, Рома. Нужно просто уметь видеть ее. А ты не хочешь и не пытаешься…
– Да, не пытаюсь, – согласился я. – Все напрасно и лживо. Лучше и не соваться. Ныть и пить, наблюдая за чужими потугами. Здесь водка дешевая – вот это хорошо.
– Не пей, – попросила Лена. – Когда я вижу тебя пьяным… Тебе нельзя пить. Это не выход, Рома.
– А больше ничего не остается. – В моем голосе была боль отверженного, раздавленного гения. – Мне нечего больше делать.
Лена снова погладила меня по голове.
– А давай, давай завтра в театр сходим? Театр Станиславского, рядом с метро. У меня пригласительные есть, на «Продавец дождя».
– Нет, наверно… Прости, Лена… – вздохнул я, и слезы навернулись у меня на глаза; девушка приглашает в театр, но я не пойду, не пойду, я буду сидеть здесь и думать. – Зачем театр? Я тут сходил как-то раз. «Блэз», комедия. Зал переполнен, весь спектакль смеются, хлопают. А над чем? Люди просто ищут веселья, они одиноки, слабы, они устали. Вот сбежались на глупое представление и пытаются разгрузиться. Прячутся от действительности… Нет, Лен, извини…
– Хочешь, я тебе стишок прочитаю?
– Хочу.
– Только не смейся… Сейчас…
Лена помолчала, настраиваясь, волнуясь, наверно. Но ей очень нужно было, чтоб я услышал… И вот начала тихо, нежно, с приятной грустью, какая посещает временами романтических девушек:
Мне говорят: «Люблю!» А я боюсь,
Боюсь, что снова обожгусь,
Обожгусь, и станет больно.
Все, хватит и довольно…
…Я сидел и с задумчивым видом смотрел на висевшие на стене полотенца. Их давно надо бы состирнуть… Любовь, да? Раствориться в любви. Внушить себе, что любишь, и раствориться. Смотреть друг другу в глаза и не замечать окружающего. Как легко быть счастливым! А вокруг чужое, хищное пространство, там полно врагов, чудищ, ловушек, опасностей. Все ищут спасения. Друг в друге. Но нет, нужно победить страх, быть одиноким и свободным.
Не говорите про любовь,
Я точно знаю: вновь
Судьба мне нанесет удар
И будет полностью провал.
Но каждый раз я говорю:
«Быть может, это он и я люблю?»
Что ж делать, как же быть,
Ведь я хочу любить!
– Хорошо… Трогательное стихотворение… Я раньше тоже стихи сочинял. Вот, например, тоже почти про любовь. – Выпустив долгий вздох, я принялся нараспев рассказывать:
В той общаге, что в новом районе,
Там Наташка девчонка живет,
Она днем на фабрику ходит,
Вечерами «Пшеничную» пьет.
Ей всего лишь лет девятнадцать,
Но на все ей давно наплевать,
Ни во что ей уже не поверить,
Никого ей уже не обнять.
– Ну, и так далее. Оно очень длинное на самом деле… Это песня, я давно ее сочинил, когда в Ленинграде учился на штукатура. Лет семь назад…
– Грустное, – отзывается Лена и дальше молчит.
И молчит очень долго. Мне тоже уже нечего сказать. Ее присутствие теперь мне неприятно. Хочется остаться одному, завернуться в одеяло, лечь на кровать и закрыть глаза. Ждать следующий день. Быть одному. Тогда есть шанс не пропустить правду. Правда появляется лишь тогда, когда не на ком отвести душу, нечем обмануться, не в кого спрятаться.
– Мда, – соглашаюсь я со своими мыслями.
– Мне кофточку подарили, – заторопилась Лена, – апельсиновый цвет. Я хотела такие же джинсы купить под кофточку. Искала, ездила по магазинам, по рынкам, даже на центральном складе была. Сказали в конце концов, что нет такой расцветки джинсов в природе. Морковные есть, но не подходят…
– Сейчас снова наступило время критического реализма, – говорю в ответ, – литература вернулась к тому, с чего, в общем-то, и началась. Но критический реализм поверхностен и недолговечен, и уже Гоголь это понял и отрёкся… А идти дальше мы не готовы. От наблюдения до анализа очень долгий путь…
Лена поднялась, я тоже. Лена смотрит на меня пристально, нехорошо. Ей, кажется, хочется что-то такое сказать… но она не решается. Сказала другое:
– До свидания, Рома, спокойной ночи. Не переживай сильно. Ладно?
Ушла.
Я остался один. Я опустошен, я спокоен, совершенно холоден. В такие минуты я знаю цену себе, как знает себе цену Андрей и тысячи подобных ему. Я горд, я горд тем, что ничтожен, слаб, безволен, я не прочь унижаться еще и еще, я могу бесконечно врать, хотя верю в правду, могу стонать и ныть, и светлая радость наполняет меня; я горд тем, что я все-таки сильнее их. Я сильнее Андрея, который изображает преуспевающего, чистенького, цивильного малого; ему, дескать, многое по плечу, он может и сможет еще больше, если не опустит рук, не отступит с того пути, на котором стоит. Точнее – идет. Остановится, и ему хана. Я горд тем, что я сильнее Лены; ей необходимо тепло, нежность, любовь, а я растекаюсь перед ней вонючей канализационной жижей и, показывая на себя, утверждаю, что таковы все остальные. И я прав. Они скрывают, гримируют, таят под оболочкой свою жижу, свою привычную, сладковатую, необходимую гниль… Я стою посреди комнатенки, закутавшись в грязное одеяло с казенными штампами, я тихо смеюсь, трясу кулаками. Вот она, правда, – быть непобедимым, неуязвимым, прозрачным, как привидение. А попробуй их затронь за живое! Ох-ох, они такие ранимые, у них столько болезненных мест! Они взвизгнут, оскалятся, они будут прыгать, рваться с цепи, пока не отомстят! А у меня ничего нет. У меня есть слишком много, чтобы бояться, что все отберут. И я не устану повторять, не устану писать, выворачиваться, брызгать слюной и приседать. Я любуюсь, я наслаждаюсь, я не хочу большего, не хочу идти с ними, с вами рука об руку, плечо к плечу. Нет, я не буду грызть, кусаться, бороться, защищать право быть человеком, право, которое придумали вы. Быть человеком в рамках ваших законов, традиций, норм морали. Хе-хе. Мой сосед, Денис, он добивается, борется, достигает! Хе-хе. Вот увидите – он сможет, добьется. Он женится, будет здесь полноправным. Закончит вуз, как положено. Редакции. Публикации. Совещания. Хе-хе. Карьера, работа по призванию, уважение, галстук. А я буду идти – непобедимый, униженный, но твердый, сжав кулаки. Я отвязан. Я рву спирали на плитке. Искры. Я докажу им… Склады, обувь, Польша, торговый дом, любовь, квартира в двух шагах от метро, победа в партии пинг-понга, мускулы, душевые комнаты, мексиканская бижутерия, слезы чужих писем, вечерок в ресторане, английский язык, седьмой сборник стихотворений, террорист, бегущий навстречу бессмертию, ночь после трудного дня, спокойная ночь после недаром прожитого дня. О-о-о! Мне ничего этого не надо. Этого ничего! Я отстраняюсь, я принимаю непристойную позу, я показываю, до какой степени мне не надо. Вот она, моя правда. Моя чистая, без оговорок, правда. Правда без иллюзий, без миражей, без спасительных блиндажей на случай артиллерийских обстрелов жизни. Мне незачем прятаться: чем больше осколков пролетит сквозь меня, тем большего удовольствия я достигну. Тем больше узнаю. Я смеюсь над вашими глупыми потугами. Семьи! Дети! Долг! Права! Восьмичасовой рабочий день. Подоходный налог. Частная собственность. Кооперативная, общественная, личная. Гигантский шарообразный муравейник, где все муравьи поодиночке. Осиное гнездо, и осы жалят друг друга. Вот ваша система, ваши принципы, ваши традиции, а я, я – вне. Я ублюдок – я не знаю вас, моих истинных родителей, моих учителей, воспитателей, отцовского ремня, проповедующего о лучших путях. Нет, Я ничего и никого не хочу, я не хочу хватать сладкий кусок и тянуть себе в пасть. Да, я одна из миллионов лягушек, попавших в горшок с нечистотами, но в отличие от других я уверен: возня не поможет. Лучше хлебать и опускаться на дно. Возня не спасет. Возня утомительна и бесполезна… Ха-ха-ха! Какое завершение вялого вечера, столкновения с чужими желаниями, стремлениями, мечтами! Все покрывает мой смех. И проклятие, еще раз проклятие, бессильное, но неустанное, выплескивается из меня… Нищета превратила вас в жадных, зубастых, опасных зверьков. Нищета стремления к благополучию. Будильники, копилки, автомобили, семейные бюджеты. Ваши бесконечные гримасы усталости и обиды, скрытые за вымученными улыбками в тридцать два искусственных зуба.
