Дойдя до нас остановилась, принялась смотреть. Сразу стало тревожно, предчувствие ее криков мешало курить.
– Ну что, мне долго ждать? – наконец спросила она.
Серега пожал плечами:
– Как вам заблагорассудится.
Старуха задрожала от злости, развернулась и резво пошла по лестнице вверх.
– Вот я сейчас позвоню! У нас тут быстро приезжают! Пускай разберутся…
Мы направились на улицу. Я посчитал нужным крикнуть:
– Эй, мы тебя запомнили, старая сука! Слышишь, запомнили!
Господи, как хочется выпить. Особенно теперь, после такого удара. Милая Юля, мы были с тобой, когда ты только пришла в театр, пугливая, честолюбивая, незнакомая. Мы дарили тебе цветы после первой твоей роли, крошечной ролишки Швеи в «Зойкиной квартире». Мы успокаивали тебя, когда ты рыдала, пытаясь отравиться таблетками для повышения давления, преданная Георгием Вениаминовичем, отдавшим в последний момент роль Джульетты своей тридцатишестилетней жене. Серега был тогда столяром, Юрка и я – монтировщиками… Мы любили тебя, Юля, ты же, получается, нас предала! Господи, да как же хочется выпить!
Глава шестая
Оттыч
Мы брели, сами не зная куда, ослепленные обидой, потрясенные и больные. Мы не разговаривали и не пели, мы не смеялись. Слишком глубока была рана, ощутима потеря. Но все меняется. На перекрестке Щетинкина и Чертыгашева встретили Оттыча, и недавняя трагедия ушла несколько в тень.
Когда будете писать историю духовной культуры нашего города второй половины двадцатого века, не забудьте доброго толстяка в круглых очках. Похожий на изобретателя детских игрушек, созданный для полетов на аэроплане братьев Райт к Южному полюсу, переживший и не сломавшийся за тридцать лет жизни, Оттыч и среди нас, ультраэлитарных, отпетых всеми легальными, остался милым, добрым и отзывчивым чудаком. Все его любят, как брата, особенно женщины.
Тащит Оттыч крупный чемодан-футляр; синий берет на круглой золотистой голове…
– Здравствуй, Отто! – говорим мы.
– Привет! – улыбается он. – Хотите послушать новую заморочку?
И вот посреди тротуара, поставив на затоптанный снег свой чемодан, Оттыч, закрыв под очками глаза, нараспев начинает:
Искусственный снег на крыльце техасского ранчо
(мелкая стружка пластмассы).
Стая широколопастных вентиляторов рождает метель.
Кто-то (в нелепо сидящей шапке-ушанке),
защищая глаза рукавицей, двигается возле окрашенных стен.
Искусственный снег ложится слишком уж правильно —
он облепил такие места, где его и быть не должно,
по идее сибиряков.
Сибиряки смеются над техасским снежком,
откидывая бородатые головы в смехе.
При хлопке дверцей «Фольксвагена»
«снег» со стекол не осыпается —
он напылен надежно бригадою декораторов.
По улицам телевизионного городка
не спеша ползут чешские автобусы и грузовики,
там все русские говорят с легким акцентом,
дерясь неумело в нескончаемых очередях.
На экране выросла надпись: «Москоу, 1987».
Все лживо в этой картине,
все лживо в этих стихах,
и только сибиряки,
дерущие бороды черепашьими гребнями,
претендуют на узнаваемость.
Сибиряк Фома,
выпивая зараз стакан лимонного сока,
крякает диким селезнем, утирается рушником
«с петухами»
и опосля говорит:
«Техасский снег – лажовый снег!»
Давно я заметил, что главное в человеке – внутренний мир. Если его нет (этого самого мира) или ты его потерял, это равносильно смерти. Но если он есть, то в любых внешних условиях жизни ты защищен от потерь: твой внутренний мир все восполнит. И среди всех нас именно Оттыч самый богатый – для него даже в кромешной тьме есть цвета, ему никогда не скучно.
– Здо́рово, Оттыч! Давай выпьем!
Конечно, он не прочь пить водку, вино и другой алкоголь, и пьет солидно, литрами, но это только тогда, когда нет более интересных занятий. А сегодня как раз:
– Вот машинку взял до понедельника, хочу отпечатать кой-какие тексты на сборник. Может, отксерю.
– У, ну ладно. Живешь-то как вообще?
– Ничего, копошусь. Коллажик сделал на днях, называется «Обычный крымский пейзаж», несколько тем на синтезе записал. Приходите как-нибудь, послушаем, я дома сижу в основном.
– Зайдем, конечно! Слушай, а у тебя денег случайно нет?
И Оттыч одарил нас тремя тысячами рублей! Хороший он человек. И мы говорим «Спасибо!», и настроение наше поднялось, и мы уже шумно и бодро идем к избранной цели – Марине Гуриной.
Глава седьмая
Эльдорадо
Неотвратимо близится полдень. Странно даже, что мы еще трезвые, будто стеклышки, вынуждены незащищенным разумом воспринимать окружающую реальность. Автомобили, серое подобие снега, безликие здания, которые не задерживают взгляд ни красотой, ни уродством; очаги уличной торговли… Мы идем, идем, и, если бы не было цели, упали бы давно и перестали навсегда фунциклировать.
– Алкоголь – это средство передвижения! – угадал тему моих размышлений Юрка.
– Естественно! – согласился я и закрыл эту тему; мысли мои перешли к Марине Гуриной.
Знаете, женщины не очень-то любят нас, а те, кто когда-то любил, теперь ненавидят. Мы сделали им много плохого, а хорошего мало что сделали. Но в основной своей массе женщины добрые, они умеют прощать, и в каждой из них (прав немецкий философ) силен инстинкт материнства. И нас любят теперь как детей, непослушных, отбившихся от рук, грубых, но хороших где-то там, на самом дне души. «Ненормальные!» – часто вопят женщины в истерике, когда кончаются силы сделать из нас людей. «Ненормальные!» – иногда ласково шепчут они, увидя искорку доброго, случайно вылетевшую на волю из-под неказистой, грязной, колючей оболочки.
Марина принадлежит к хорошим женщинам. У нее есть ребенок от подобного нам, двухкомнатная квартира, сотенка книг и телевизор. Она изредка дает нам денег на водку, чаще кормит чем-нибудь, чтоб не умерли, продолжали бурную жизнедеятельность на благо неизвестно чего.
Может быть, может быть – даст нам Марина недостающие тысячи на бутылочку. Может быть, может быть – разрешит выпить на кухне… А чем отплатим мы? Избитыми словами благодарности? Чтением стихов?.. Не прикрутим отвалившуюся дверцу у шкафа, не пообещаем вернуть накопившийся долг, на день рождения не подпишем открытки…
Грустные мои думы прервались Серегиным возгласом:
