– Тебя нужно обжечь хорошенько. По голой попе. И всё станет отлично. Вот так, мой дорогой. И больше никакие дожди тебя тогда не размочат.
Я прошу:
– Будь моей печкой.
Наталья морщит лицо:
– Много чести.
Я тихо и тяжко вздыхаю.
…Вижу залитое светом, бескрайних размеров пространство. Воздух звенит саранчой. Сухие травинки колышут легчайшие струи вчерашнего ветра.
Из-под старой, одиноко стоящей в степи, горбатой коренастой сосны бьет и бьет фонтанчик студеной водицы. Родничок омывает корни сосны, силы вселяют в нее. И дерево живо, его иглы упруги, остры. Тяжелые шишки висят… Под сенью этой сосны я всю свою жизнь отдыхаю…
Наталья, потрепав меня по колену, уходит. Я почти в забытьи. Я почти улетел, растворился, распался. Я почти превратился… Да, я почти там, под сосной. И не надо уже… Но тут я увидел Марину.
Вскочил и направился к ней.
Ах, разве возможно словами, тем более теми, в которых я существую, разве возможно о ней сказать всё. Разве можно ее описать?! Это музыка. Грустная музыка заблудившегося где-то поблизости счастья. Блуждает, блуждает, но меня не найдет… Марина, половина моя. Я знаю, что это ты, только ты. Как жаль, что ты про это не знаешь.
– Марина.
– А, здравствуй…
Приостановилась, ожидая, видимо, слов. Ведь я к ней подошел и должен, значит, что-то такое сказать. Что-нибудь. Что-нибудь нужно, если уж нам дана речь…
Уставшая, бледная. Печальны глаза. Ты такая еще мне милее, роднее еще.
– Марина.
– Ну, что ты? – сочувствующе вроде как произносит она.
Да, она знает, о чем я тоскую. По ком. И играет моею тоскою.
В суете этих тел, этих зачетных желаний я потерял все слова. Я просто хочу целовать ее бледные щеки, золотые обманные пряди, ее уставшие губы.
– Марина.
Мы сейчас кверху ногами от солнца. Мы раздавлены космосом. Мы рядом стоим в этом пединституте.
– Мне некогда, извини. – Она быстро пошла и слилась с пустотою других.
– Марина…
7
Я много прошел тупиковых путей в миражах разрисованных стен. И еще долго ходить, пока не откроется выход – общий предел. Луговые цветочки прошепчут: «Коне-ец». И наступит конец. Неприметная грань цепочки следов.
Облако, завязавшись в крутой узелок, польется звездами, утопая в вершинах засохшего неба.
…В заклеенность окон напрасно стучится мороз-мизантроп. И я в дверь напрасно стучу и звоню. Она в школе.
Еще все-таки утро. До дома мне не дойти. Я устал и продрог, и вообще не хочу ничего.
Сел на ступеньку. Прислонился к стене. Мне всё всё равно.
Столбик в термометре жизни дрожит в районе нуля.
Покой и мнимость свободы… Немного лекарства, излучина мягкой реки… Растрата невесомого веса…
А мягкие руки… Мне нужны сейчас мягкие руки. Любые, хоть руки реки. Теплые руки на теле… Кто-то рядом, кто-то готов подать тебе каплю лекарства. Лекарство любви. Пусть от него только хуже потом, но что еще мне поможет сейчас? Что еще спасет разум и душу? Только это. Любовь, которую и не назовешь таковою.
8
– Лен, наконец-то, – бубню я сквозь пелену дремоты.
Она наклонилась ко мне, присела, ища мой потухающий взор, погладила, поцеловала куда-то.
– Что с тобой? Что?.. Ты заболел?
– Я болею давно. Я так болею…
– Ладно, – испуг в ее голосе пропадает, появляется женская деловитость, – ладно, пойдем.
Она волочет меня в теплое чрево квартиры.
– Ну что ты? Ну что ты такой?! – Она, чуть не плача, меня обнимает. Ей досадно, что у нее такой парень.
Я как податливый стержень. Молчу.
Чай… Чай силы в меня возвращает. И ляпаю самый пошлый вопрос:
– Как в школе?
– Нормально! – Ей весело, что я оживаю. – Без двоек, – смеется, – но с тройками.
– А-а, тройки – это лучше пятерок. Троечник – потенциальный борец… Лен, знаешь, везде так дерьмово… Я сейчас побывал в институте…
Она гладит руку мою, сжимает своими. Но терпенья у нее не хватает. И она начинает сыпать вопросами:
– Тебе не надоело уже? Сколько можно так: все не так, все не этак. Ну что ты, а? Что? Ну ответь!
– Не могу я смеяться. – Ставлю чашку на столик. – Смех – это ложь. Вокруг действительно очень хреново. Замечать не хотят… И мороз.
…Тайна закутанных омутов сохраняется вечно. Бегущие ветры хотят ее отобрать и рассеять, но мы отбиваемся, сильнее ее укрываем. И ждем. А ветры куда-то уйдут, утомленные нашим упорством, и мы бросимся в омут, потеряв ощущение тайны и смысл борьбы.
Нет, это не призрак. Это не смысл и даже не тайна. Это насущность зимы. Противоядие холоду мертвых пустот. Просто тяга быть с кем-нибудь вместе. Физиология потных поверхностей тела. И что-то еще, без чего никак невозможно…
Всё ясно, понятно. Расписано, рассчитано, сказано. Всё изучено до последней микронной неяви. Психоанализ. Достаточно двух-трех сеансов… Но хочется маленькой тайны. Она будет вечно храниться в недрах холодных ветров…
– Лена, ты, наверное, самая лучшая в жизни моей. Я бы сказал тебе такие слова. Но, понимаешь… Эх, Лена, милая Лена!.. От тебя пахнет молодой весенней травой. Солнышко внутри твоих глаз. Но, понимаешь… Эх, Лена!..
9
И вечер. И тихий сумрак в окне. И шелест кассет. И бред – зловонность обыденной жизни.
В соседних отсеках квартиры поиск насущного смеха. Им нужен смех, чтобы с ума не сойти. И это само по себе так смешно!
Я трогаю трубку. Мне хочется голос Натальи услышать. Может, она мне что-нибудь доброе скажет. Или такое – такое, чтоб всё изменилось.
Но ей не до меня – она выполняет набор физических действий. Вечерний сеанс физзарядки. Она поднимает, опускает, опять поднимает гантели. Вдыхает, выдыхает и снова вдыхает.
Она готовится к терниям жизни. Ведь у нее пятый курс. Грань взрослости. И нужно вот-вот твердой поступью сквозь пресловутые стены…
Может, она унесет меня в лучшую землю. Обетованное небо без примеси тленья. Птички поют, не раздражая органов слуха. Мягкий покой кислородной подушки.
И там я усну.
Чтой-то сол-лны-ышко не све-е-етит,
Над гол-ло-овушкой – тум-ма-ан…
– Чего там орешь? – вопрошает из зала сестра, но я не стал отвечать.
Хочется дальше попеть, но дальше слов этой песни не знаю. А другие песни уже не поются… И никуда не хотел бы уйти. Мне здесь хорошо. Да, хорошо. Я упиваюсь своим тупиком. Я счастлив тоской. Всем, всем, что во мне происходит, меня окружает. Сжимает и трет.
