– Поехали, Арбузик, за все хорошее!
Сидим в кочегарке. Здесь непривычно сухо и жарко. Огонь поедает потихоньку дрова, напитанные влагой, по трубам с медленным бульканьем циркулирует вода.
Кочегарка – довольно уютное место. Есть удобные сиденья, лежанка за печами, потемневшие от копоти картинки из журналов по стенам. Но главный признак уюта – здесь можно как следует согреться, просохнуть.
Развалились на тракторных сидушках, между нами – столик с коротко спиленными ножками. На столике маленький флакон «Флорены», пластиковая бутылка с запивкой, кусок хлеба, порезанная на дольки головка лука.
– Дава-ай! – выдыхает Арбуз и круто и резко запрокидывает назад голову, чтобы одеколон скорей проскочил в глотку.
Я с завистью смотрю, как он отдыхивается, жадно запивает, дергается и сокращается.
– Пробрало? – И плескаю себе в специально предназначенную для адика кружку.
Так же, как и Арбуз, глубоко выдохнув, вливаю в себя жгучую тяжелую жидкость. Широко глотаю, раскаленный комок катится по пищеводу, обжигая и оживляя меня. Язык моментом деревенеет, дыхание сперло, тело сотрясает выбитый изнутри одеколоном озноб.
Тянусь к бутылке с водой, делаю несколько глотков, вытираю слезы.
– Ништя-ак…
– Да-а! Спасибо Лысону, подогрел.
– Оставил напоследок подарочек…
Арбуз поднимается, достает откуда-то из сплетения труб аккуратно свернутую цигарку. Закуривает.
– Скоро, Арбузик, и тебя проводим.
– Хорошо бы, – бесцветно отвечает он, словно по-настоящему и не верит.
Раскуриваем цигарку. Выпиваем еще по чуть-чуть. Во флаконе теперь на донышке.
– Маловато.
– Ничего, скоро бухать будем так, что… За все два года, блин! – обещаю я. – Я к тебе обязоном приеду. У вас в Вишере кабаки есть?
– Е-есть… Там все есть.
Жуем хлеб с луком. Когда-то терпеть не мог этот лук, даже вид его вызывал тошноту, а теперь вот – жру без всяких. Радуюсь еще, что хоть лук нашелся.
– У меня мечта была, – тихим, доверительным голосом произносит Арбуз, – хотелось домой в девятнадцать вернуться. День рождения седьмого декабря… Вполне же могло получиться?
– М-да… Что делать… Как уж карта легла.
– А теперь, – не слыша меня продолжает он, – боюсь. Вдруг Новый год здесь придется встречать.
– Брось хрень молоть! Уволят.
– А вдруг что случится? – Арбуз смотрит на меня большими, девичьими глазами, взгляд его просящий, будто от меня что-то зависит. – Усиленную охрану введут или еще что придумают…
– С чего ее введут-то?! Кончай ныть. Давай лучше, – протягиваю ему кружку. – Уйдем, все будет нормально. Вздрогни!
– Сейчас…
Арбуз вскакивает с сидушки, суетливо подбрасывает в печи крупнонаколотые еловые поленья; из топок валит дым вперемешку с паром.
* * *
Соединенное с усталостью опьянение разваливает тело, гнет и крутит его. Ноги не идут, заплетаются, голова клонится, словно неподъемная гиря. Каждую секунду я ожидаю, что свалюсь, цепляюсь за ломкие ветви хилых березок, за окружающие плац стенды с марширующими бравыми солдатиками, акробатически задирающими ноги чуть ли не на уровень лба.
– М-макар! – громко рыкнул, останавливаясь у крыльца, ухватившись за перила. – Эй, часовой, твою мать!..
Появился Макар, вытянулся передо мной.
– А?
– Х-ху на! Слушай сюда, мужчинка. Слушаешь, нет?
– Так точно.
– Ты, – ткнул ему пальцем под дых, – ты еще охренеешь. Ты так охренеешь, бля!.. Все только начинается, для тебя. В курса́х? – Я понимаю, что порю ерунду, не нужную и противную самому себе, но остановиться не могу, продолжаю, тормоша Макара: – Дни считай, чувачок. Считай дни! И ты потом врубишься… Сколько отмотал? А?
– Скоро семь месяцев будет.
– А дней, дней?
– Не знаю…
Я размахнулся, хрястнул себя по грудине, гордо отчеканил:
– Семьсот сорок девять! Слабо́? Тебе слабо, чувак?
– Так точно.
– Так-то… Вот пришел бы «ЗИЛ» за Лысоном, мы бы его не смогли толкнуть. Понимаешь? – Я вдруг почувствовал, что вот-вот заплачу. – Да. Не смогли бы, в курсах… Мда-а… – Встряхиваюсь и слегка трезвею. – Ладно, Макар, иди в будку вон, там посуше… Простывать нам нельзя!
* * *
Сон, какие-то разноцветные блики…
И опять этот отвратительный полушепот Терентия:
– Ромыч! Ромыч, слышишь, вставай!
– Чего?
– В наряд тебе…
– Какой наряд? Сколько времени?
– По «системе».
– Ты щас в морду схлопочешь, долбон! – просыпаюсь я. – Совсем охренел! У меня две колонки сегодня! Ну, я встану, я т-тебе, гамадрил!..
Он что-то замямлил, и я снова стал засыпать.
– Там, это… Пикшеев ждет… Наряд готов… Ну вставай, Ромыч! – И Терентий боязливо тряхнул меня за плечо.
– Да ённый рот! – взрываюсь. – Иди в жопу, дебилина!
– Пикша приказал. У Салыча что-то – подняться не может.
– Я тоже, блядь, не могу.
Сон развеялся окончательно, захотелось пить. Садясь на кровати, я уже спокойней спросил:
– Что с этим Салычем?
– Сэн, действительно хреново мне, – застонал сам Салыч со своей койки. – Совсем хреново…
Замечаю, что горит дежурная лампочка.
– Блин, хоть свет дали, – бормочу обидчиво. – И на том спасибо.
– Со вчерашнего знобило, а теперь… горю весь… Какие-то пузырьки по коже, лопаются…
Вошел в кубрик Пикшеев.
– Давай-давай, Сенчин, после доспишь.
– Да уж… – Натягиваю отсыревшую вонючую одежонку. – На какой фланг хоть?
– Правый.
– Н-да…
Это еще более-менее. Левый фланг на три километра длиннее, и постоянные сопки – подъемы, спуски, болото в одном месте такое – идешь по наложенным бревнам, как циркач под куполом… Правый же терпимо… Хотя, блин, четырнадцать камушков туда-обратно – тоже не халява.
– И колонку потом тянуть?
Пикшеев кивает утвердительно.
– А не боитесь, что сдохну так? И дембеля своего не увижу…
– А что делать? – раздражается лейтеха. – Некому больше. У Сальникова ветрянка, похоже… Уже сообщили, с первой попуткой – в госпиталь. Кстати, Сальников, – Пикша подошел к его кровати и прикрылся ладонью, – переберись в другой кубрик. Это болезнь, м-м, заразная… Понимаешь меня?
