Это и была опера, и короткой она не была. Что в ней развивалось, так это запахи неведомого блюда, творимого сердящимся на музыку человеком. Он помешивал и пробовал и добавлял специй, но чего-то каждый раз не хватало, пока не стало ясно, что ЧЕГО-ТО ОДНОГО. Повар щипал пучки трав, живописно свисавшие по стенам (соло струнных), но не находил необходимого. Наконец, махнув на поиски рукой, он схватился за нечто не глядя и, с проклятиями (соло ударных), бросил в котел. Стал помешивать и принюхиваться (соло духовых), наконец попробовал… и о, чудо!
«Браво! Брависсимо!!» — воскликнул повар, смакуя (все трио заработало вместе), и в это время снаружи из-под окна раздался окрик:
— Синьор Россини! Свежая зелень! Сельдерей, синьор Россини! Базилик!
— Россини! РОССИНИ! — последовали выкрики из зала. Дошло…
— Базилик!!! — возопил маэстро. — Где ты, барбара фьюриозо, был!
Сгоряча он слишком много отхлебнул из поварешки и запрыгал, ошпаренный…
— Дьяболо! Но получилось же гораздо лучше! Что же я туда добавил?! Как я смогу это повторить! Еще один рецепт навсегда утрачен… Какая тема тогда прозвучала??
Россини в отчаянии перебирал травы, не в силах вспомнить, которая… Музыка из-за кулис, соединив невнятные обрывки, прозвучавшие по ходу приготовления оперы, чудесно росла и ширилась. Россини, еще раз все распробовав и оставшись совершенно доволен, уже не сердясь на музыку, а даже дирижируя ей поварешкой, выходит на авансцену, занавес опускается, на нем выписаны его кулинарные рецепты и, читая по ним, как по нотам, Россини дирижирует своей предсмертной мессой.
О, какая то была музыка! Публика неистовствовала. Занавес поднимался и опускался.
Из кулис, как призраки, выдвинулись музыканты — все в черном. Трио: перкуссионист с медными, блестящими, как литавры, кастрюлями, духовик с непонятной деревянной трубой до полу (фагот! — наконец-то я увидел, как он называется!) и наш Виоло с прихрамывающим контрабасом.
— Браво! Брависсимо!! — и они еще раз и еще раз демонстрировали все тот же фокус: отступали на шаг и пропадали, сливаясь с черными же кулисами, дожидаясь нового взрыва аплодисментов, и тогда делали шаг вперед, отделяя черное от черного.
В это время суетились и пожарные: гасили печь, втаскивали длинный стол, накрывали его, устанавливая в центре гигантское дымящееся блюдо, только что приготовленное самим Россини. Маэстро руководил бригадой.
Публика столпилась у авансцены, продолжая хлопать и недоумевая, кончился ли спектакль или это его продолжение? Недоумевал и Россини, который настолько вошел в роль, что у него не на шутку разыгрался аппетит. Тут наш автор (Виоло) наконец овладел собственным повествованием и пригласил всех участников, включая ту публику, у которой «что-нибудь с собой было», на сцену, к столу. Публика ринулась в буфет и раскупила все, что там было (уже эти доходы покрывали все расходы на постановку). Стол был заставлен бутылками, а сцена запружена массовкой.
Герда наконец раздавала программки, оформленные, как меню, с рецептом новоиспеченного блюда.
Все выпили и закусили, попав во второе действие спектакля: дискуссию о том, с чего бы это Россини, в апогее таланта и славы, вдруг все бросил и занялся кулинарией… И Виоло поведал всем эпизод, приведший его непосредственно к замыслу.
Во время своего расцвета, когда он мог писать свою новую музыку набело когда угодно и где угодно (например, на сцене, во время репетиций даже чужой музыки), ему однажды нужно было закончить к утру увертюру… Он и тогда любил покушать и, вернувшись домой поздно, увертюру эту накропал, но когда рухнул в постель, то листы партитуры соскользнули и спланировали под кровать. Был он разбужен директором оперы, требовавшим немедленно передать увертюру. Ноты были под кроватью, нагибаться было труднее, чем написать новую увертюру, ничего не имевшую общего с той, под кроватью, которую было еще труднее вспомнить, чем поднять.
— Вот так и с рецептами блюд… — разъяснил автор. — Потому и кулинария, что случайность.
Основное — это свежесть продуктов!
Все напились и наелись — вот это был успех так успех!
Так что же такое законченное произведение? — вопрос, так упорно занимавший коллективное сознание нашего Клуба. Произведение — это то, чего не было, а — есть. (Как написанное, так не написанное…) Но есть Первое исполнение! (Музыкальный термин). Нет другого определения! Вор всегда будет вторым, а ограбленный первым. И непойманный вор как проигравший никогда не простит этого ограбленному: пустота, тоска… поймайте меня! А вот и ловить не будем. Ты проиграл, Мурито!
Теперь мы снова все вместе, кроме тебя… Сидим в уютном холле отеля «У тетушки», под портретами Стерна и Россини и ласковыми взглядами хозяйки.
Герда подливает нам то шерри, то портвейна, уговаривая Уильяма переделать его ненаписанный роман «Наследие Гамлета» (пока его не прикончил Мурито) в либретто новой оперы для Виоло.
Уильям подставляет опустевший бокал с недоумением: о чем это она?
Мы ничего больше не обсуждаем. Мы свободны, наконец, не писать.
Я уже написал.
Битва при Альфабете
(King of Britannica)
Ведь время не река, а глыба.
С.С.
Из книги У. Ваноски «Бумажный меч»
Варфоломей был королем. Не каким-нибудь Шестым или Третьим — даже и не Первым. А Единственным. Власть его — простиралась. Любому другому королю любой эпохи трудно было бы предположить ее пределы. Допустим, Варфоломею не так уж легко было бы взять и отрубить кому-нибудь голову или подарить половину захудалого царства — зато он был способен на большее: на изгнание. И не просто на изгнание (изгнание из пространства, как и прекращение единоличного времени путем отделения головы от туловища, лишь упрочает исторический персонаж…), а на изгнание окончательное — из самого времени, из человеческой памяти.
Королевство его не было больше или меньше прочих государств, ибо он властвовал над всем миром. И даже, в какой-то степени, над мирозданием. Не в его власти было, конечно, погасить Солнце или снять с неба Луну, но удалить с небосвода какую-нибудь незнаменитую звездочку он мог, а мог заставить ее светить людям чуть поярче. Он не мог убедить своих подданных в том, что не существует слон, скажем, или лев (самое прочное в человеческом сознании — это басня…), но ликвидировать целый вид животных или растений из внебасенного сознания мог вполне, и это ему даже удавалось. Власть его была безгранична, хотя и ограниченна. Но ведь и никакая власть, кроме власти Создателя, не бывала безграничной, а любая другая — так или иначе ограниченна. А у Создателя это уже и не власть: власть, равная самой себе, что это за власть? За безграничную власть мы всегда принимали безграничность собственной зависимости — нашу НЕвластность. Варфоломея как раз такая власть никак не интересовала. Может быть, потому, что такой у него и не было. Тут трудно провести границу: не было или не была нужна? Нужна ли нам меньшая власть, если мы обладаем большей? Если поверить распространенному убеждению (которому мы, в отличие от Варфоломея, верим не в такой уж степени…), что власть — одна из наиболее сильных страстей человечества, перекрывающая (в случае наличия…) прочие человеческие страсти (на наш взгляд, лишь в силу большей доступности их утоления…), если принять подобное убеждение за аксиому, то, конечно, меньшей властью мы легко пожертвуем ради власти большей, а властью большей ради безграничной. Не забыл ли Александр Великий свою маленькую Македонию, дойдя до Индии?
