– Ладно, – рассмеялась Варя.
III. Вечер
Во дворе Екатерины Андреевны кипит жизнь. Сергей Андреевич с директором кончают разделывать косулю. Корреспондент гордится своим детищем, самодельным мангалом: поправляет валящийся набок кирпич, раздувает огонь дырявым сиденьем от стула. Иван Модестович строгает прутик-шампур. Девицы режут лук – плачут и смеются. Из баньки уже валит дымок: там Харитоныч.
Во двор въезжает мотоцикл, на нем милиционер.
– Я же говорил, что Степанов уже едет… – вполголоса, кисло усмехаясь, говорит директор Сергею Андреевичу. – У него нюх собачий.
– День добрый, товарищи! – провозглашает Степанов. – Или, можно сказать, – он посмотрел на большие, переделанные из карманных, часы, – почти вечер… С возвращеньицем вас, Сергей Андреевич…
– Здра жла, тва стрна! – отсалютовал у баньки Харитонов.
Степанов махнул на него рукой.
– Слышали выстрелы, Виктор Викторович? – осведомился он полушепотом, склонившись над освежеванной косулей.
– Слышал, – сказал директор.
– Не браконьеры ли балуют?
– Вы меня спрашиваете? Это я у вас спрашиваю! У вас под носом косуль стреляют.
– Немедленно беру след, товарищ директор!
Степанов резво повернулся к мотоциклу.
– Вот что. – Слова трудно идут у директора, словно ему противно. – Косулю подстрелил я. Видите, нас какая орава? Надо было помочь Екатерине Андреевне.
Степанов кивнул, одобряя.
– Ясно.
– Чтобы все было ясно, седлай коня и в лавку! – директор сунул ему в карман купюру.
– Будет исполнено! Я мигом! – выпалил Степанов, давая газ и вращая глазами в сторону вышедшей на крыльцо Екатерины Андреевны. – Здра жла, Екатерина Андреевна!
– Здравствуйте, любезный. Сережа! Ты можешь оторваться на минутку?
– Иду, мама!
– Во-первых, – сказала Екатерина Андреевна, – не давайте Ивану Модестовичу ни капли, как бы он ни просил.
– Мам, но у нас ничего нет…
– Как бы он ни просил… Ему нельзя ни грамма. А во-вторых…
– Да, мама?
– Сядь, посиди со мною, Сереженька. Хоть сейчас нам никто не помешает, пока они там «мангалят». Как сказал этот фотограф? «Помангалим»?..
– Ты устала, мама?
– Давит что-то. Гроза будет. А устала я от одиночества и от невозможности побыть одной. Все время либо нет тебя, либо кто-нибудь чужой. Вот ты и приехал…
– Да ты не огорчайся так, мам!.. Это первый день всегда такой. А завтра…
– А послезавтра – отвальная?
– Мама… Ну, как ты не понимаешь?.. Вот только защищусь, я на месяц приеду!
– Не приедешь. На месяц ты с Наной на юг поедешь…
– Ну, мама, что ты!.. Хочешь, я с нею сюда приеду? – не вполне уверенно сказал Сергей Андреевич. – Она мечтает с тобой познакомиться…
– Нет уж. Ты с ней не приезжай.
Согласие повергло бы его в неловкое состояние, а отказ – позволил обидеться.
– Да она и не поедет, – добавила Екатерина Андреевна.
– Почему? – по-детски протянул Сергей Андреевич.
– Не пойму я тебя… – грустно усмехнувшись, сказала Екатерина Андреевна. – Знаешь, я вдруг вспомнила… Ты когда в первый класс пошел, тебя там курить научили. И вот я тебя раз застала, что ты у меня папиросу утащил. Расстроилась я страшно, возраст у меня еще такой был, с Иваном Модестовичем мы не ладили, я все думала, что безотцовщина на тебе скажется… В общем, досталось тебе ужасно. Кажется, я даже тебя поколотила. А потом мы обнялись, и оба разревелись. Поплакали, и так хорошо обоим стало… Ты меня все обнимал и целовал как-то исступленно… – Екатерина Андреевна растрогалась от воспоминаний почти до слез. Сергей Андреевич тоже умилился, припал к ее руке, и она прижала его голову к груди. – Господи! И ничего больше не надо – только прикоснуться к родному тельцу… Старая дура! Все забываю… Я что тебя позвала? Я решила тебе фотографию твоего отца подарить… А то мало ли что, а Иван Модестович и задевать может. Я ведь тебе про отца никогда ничего не рассказывала… – Она достала из-под книги положенную туда, видно, перед приходом Сергея Андреевича знакомую уже нам фотографию и разгладила ее. – Вот.
Сергей Андреевич пытался сделать приличествующее случаю лицо. Он был растроган, но фотография ему ничего не говорила.
– Странно, что ты никогда меня и не спрашивал… Когда Ивана Модестовича сослали и я поехала сюда за ним, то надеялась, что он станет за отца… Но ты сразу знал, что он не твой отец, и Иван Модестович проговаривался… Он здесь моложе тебя… – улыбнулась Екатерина Андреевна, кивнув на карточку.
– Он погиб? – спросил Сергей Андреевич, картинно держа ее перед собой.
– Нет. Я про него с тех пор ничего не знаю. Он был с Вологодчины, наверно, туда и вернулся… Мне ведь ничего от него надо не было. Я вдвое старше его была… Потом как-то видела его портрет в газете: он стал каким-то чемпионом по боксу. Но и это уже давно было.
– По боксу?.. – ухмыльнулся Сергей Андреевич.
– Да, я помню, он еще тогда мечтал стать боксером. Совсем ведь ребенок был. Его доставили с простреленной рукой, хирург у нас тогда такой мясник был, сказал, что руку отрежут, а какой же боксер без руки – он и сиганул в окно. Да ловкий был, как обезьяна, не разбился. Потом у него горячка случилась, после сотрясения. Вот я и дежурила. Выходит, руку себе спас таким образом и чемпионом стал – Мересьев своего рода… Он все мячик потом жал, как гипс сняли. Даже спал с мячиком. Тебе неинтересно?
– Очень интересно…
– Спрячь карточку, – Екатерина Андреевна рассердилась. – Я ведь тебе не просто сантименты развожу. Я ведь тоже ребенка не хотела. Я вообще не любила ни детей, ни мужчин. А вышло, что тебя одного и любила, да вот с Иваном Модестовичем всю жизнь пронянчилась, и вот боксера этого пожалела – вот и вся жизнь. А ты все не понимаешь или вид делаешь?.. Такой и есть, я не досказала: тогда с папиросами… отрыдали мы, я закурила, а ты и решил, что теперь все в порядке, и не то чтобы хоть что-нибудь понял, а прямо так и сказал мне сквозь слезы и поцелуи: мама, дай и мне папироску. Ну, хоть одну затяжечку, в последний раз!.. – Екатерина Андреевна рассмеялась. – Было тебе восемь, а теперь – тридцать.
Сергей Андреевич полез за сигаретами.
– Вот-вот! А я тогда и бросила…
Сергей Андреевич тоже рассмеялся и сунул сигарету обратно в карман.
– Нет, ты все-таки делаешь вид, не можешь ты не понимать, о чем я говорю! Ты же детский врач, в конце концов! Ты же сам мне сегодня рассказывал, как три ночи из больницы не выходил, с мальчишкой возился, пока не выходил…
– Но это же совсем другое дело, мама! Это пусть в газетах пишут о борьбе за жизнь человека, а мы – за свое дело боремся. И я не считаю неблагородным признаться, что, если бы не такой интересный случай, я бы не сидел у этой кроватки. Это не значит, что я мальчика не жалел. Только мои чувства здесь ни при чем – важно, что он выжил, а я оказался прав в диагнозе и лечении… На первом курсе я никак не мог поверить, что гинеколог может жениться… А ведь женятся и любовниц имеют!
